Страница 10 из 11
Бальб никогда не был слишком популярной личностью ни у своих современников, ни у последующих историков; и все же вполне вероятно, что он (подобно исповеднику Ришелье отцу Иосифу) был одним из самых влиятельных людей того времени. Бальб встретил молодого Октавия в Неаполе — старый, опытный человек, более других посвященный в планы Юлия, и хрупкий юноша с девичьим лицом, наследник Юлия. Проводив Октавия на виллу его отчима Луция Марция Филиппа, Бальб вернулся к Цицерону, чтобы рассказать ему, что произошло, во всяком случае, в той мере, насколько считал это возможным. Октавий, сообщил он Цицерону, приехал, чтобы вступить в права наследства своего двоюродного деда. Он, возможно, намекнул, что при таких обстоятельствах вероятно серьезное столкновение между Октавием и Марком Антонием, ибо Цицерон изложил оба предположения в своем письме своему другу Аттику. Он надеялся, что оба окажутся достоверными.
Именно Бальб представил Октавия Цицерону; и молодой человек оказался именно таким, чтобы произвести на известного оратора благоприятное впечатление. Спокойствие, скромность и изысканность манер, а также глубокое уважение к Марку Туллию Цицерону — эти достоинства, скорее всего, вызвали одобрение и восхищение Цицерона. «Он относится ко мне с величайшим почтением и дружелюбием», — писал Цицерон Аттику. Но затем он излагает в письме свою главную мысль, которая определяет его действия более других: «Его близкие обращаются к нему как к Цезарю — но не Филипп, я тоже не стал этого делать. Я заявил, что ему невозможно быть доблестным гражданином, пока его окружает так много людей, угрожающих смертью нашим друзьям. Они говорят, что случившееся (имеется в виду убийство Цезаря) нельзя терпеть. Как ты полагаешь, что произойдет, когда мальчик прибудет в Рим, где наши освободители не могут пребывать в безопасности? Впрочем, они всегда будут славны, а в сознании правоты своего поступка даже счастливы. Но мы, если я не ошибаюсь, будем повержены».
Короче, по мнению Цицерона, Октавий не может быть истинно достойным гражданином, видя, что его друзья смертельно опасны для своих политических врагов, которые убили их любимого предводителя; но убить Цезаря — о, это было делом высочайшей чести, и те, кто это совершил (двадцать два против одного), разумеется, будут удовлетворены сознанием справедливости совершенного дела и гражданской доблести… Вот к чему порой приходят противоречивые люди!
Как же можно объяснить то необычное обстоятельство, что Цицерон, которого мы обычно — и не без причины — относим к наиболее просвещенным людям своего времени, мог превозносить политическое убийство? Если и есть какой-либо метод политической деятельности, который является крайним заблуждением, зловещ по своим результатам и гибелен для государства, которое терпит это, так это склонность к политическому насилию, и человек, одобряющий убийство политических оппонентов, — такой же нарушитель закона, порядка и разумной формы правления, как и человек, его совершивший. Как же получилось, что автор трактатов «О государстве», «Об обязанностях» и «О пределах» прославлял убийство такого человека, как Гай Юлий Цезарь, и восхвалял такого ничтожного, невежественного и неспособного человека, как Марк Брут? Вопрос остался бы без ответа, не напиши Цицерон книг, благодаря которым он получил славу просветителя. Ключ к решению этой тайны можно найти на страницах его книги «О государстве».
Марк Туллий Цицерон был доктринером, то есть человеком, чей идеал политического правления целиком основывался на прежнем опыте других людей древности и чей литературный критицизм имел те же корни. В его трудах нет и намека на то, что он когда-либо соприкасался с истинными нуждами повседневности или что он когда-либо предполагал, что с нуждами его современников следует считаться. Его интересовали идеи, а не людские нужды. В этом он был противоположностью Юлия, который обучил юношу Октавия, и его идеи дали всходы в молодой душе. Юлий, хотя и мог позабавиться общими соображениями о добре, изложенными в трактате Цицерона «О государстве», а также теми, которые не менялись на протяжении поколений со времени написания Аристотелем его «Политики», — соображениями, которые были приняты в его время, — все же руководствовался прежде всего насущными требованиями дня. Он, возможно, не слишком высоко ценил народные голоса, но он к ним постоянно прислушивался. Он мог преступить любую традиционную теорию древности, если того требовала необходимость, и даже огорчить некоторую часть своих избирателей. Он жил в мире людей, а не в мире идей.
В результате Цицерон последовательно основывал свою политику на верховенстве древних и устарелых представлений о политическом руководстве; он был хорошим гражданином давно умершего государства, в то время как Юлий прорубал тропу сквозь джунгли человеческих нужд и чаяний, которые он, может быть, и не понимал, но к голосу которых прислушивался. Отсюда и создание в последнее время его жизни — инстинктивно — тех форм государственного правления, которые подходили бы великому государству. Не было другого пути создать их. Он также не мог предвидеть результаты своего труда, как и Дэниел Бун — результаты построения Тихоокеанской железной дороги; но, как и тот, он следовал тенденции настоятельной необходимости в том направлении, какое считал верным. Вот здесь и пролегает вечное различие между интеллектуалами и доктринерами, которые опираются на удобные теории, и практическими политиками, которые следуют зову человечества в целом. Этот призыв может быть иррациональным и необъяснимым, но, лишь откликаясь на него, можно достичь нового и неизвестного будущего. В политике, как и на войне, Юлий поступал, руководствуясь характерной смесью проницательности и в еще большей степени риском. Ясно одно: он никогда не был последовательным теоретиком; он хотел видеть в своем внучатом племяннике преемника, который менее всего был теоретиком или резонером. Октавий слушал, реагировал и очень осторожно приспосабливался к обстоятельствам, в которых ему приходилось находиться.
Политика Октавия. Уверенность в себе. Важность встречи с Цицероном
Перед ним встала серьезная проблема: что делать дальше, каким образом заявить свои права на наследство двоюродного деда. Даже быть упомянутым в завещании Юлия было опасно. Быть его наследником и приемным сыном было делом серьезным, особенно учитывая создавшуюся ситуацию. Если бы Юлий мог постепенно готовить своего преемника в его новом статусе, это было бы не так трудно, но беда в том, что Октавий остался один и почти беззащитным в мире, в котором почти каждый имел причины ему сопротивляться и препятствовать успешному завершению его дела. Олигархи, нечего и говорить, отнеслись к нему враждебно. Однако и Антоний, намеревавшийся стать наследником и преемником Цезаря, имел не меньше причин для враждебности. Если бы оба лагеря объединились, чтобы не допустить Октавия, они бы его не допустили, а его жизнь длилась бы не долее его карьеры. Октавию оставалось одно — не допустить объединения и убедить одну из партий — не важно какую — помочь ему сокрушить другую. Затем он мог бы иметь дело с сохранившейся партией и действовать смотря по обстоятельствам. Иного не дано.
Умение играть в такие игры было делом наиважнейшим. Огромное состояние Юлия могло стать толчком к власти, поддержанным военным и политическим влиянием Цезаря, однако все эти вещи ничего не значили без естественного умения ими управлять. Учитывая огромность предстоящих задач, легче было бы отказаться от них и вести мирное существование частного человека, если бы у юноши не было уверенности в том, что он сможет правильно использовать эти инструменты. И он решился? Он был так уверен в себе? Очевидно, он сумел внушить это Бальбу, поскольку этот темнокожий человек твердо был убежден, что Октавий должен заявить свои нрава. Однако его мать и отчим были иного мнения. Атия умоляла сына не вступать в соперничество с таким опасным противником, как Марк Антоний, и Филипп (сильный, чувствительный человек) высказал свои опасения. Это был первый трудный опыт, когда привязанность могла стать на пути молодого человека. Но даже в восемнадцать лет он был уверен, что у него достанет сил участвовать в борьбе двух партий. Он заявил, что это низко и неблагородно считать себя недостойным наследия, ведь Юлий думал по-другому. Он действовал, разумеется, с той скромностью и изяществом, которые убедили его родителей, хотя, возможно, они не были уверены в безопасности всего предприятия. Так воспринимали его все — и Цицерон, и Атия, и Филипп. Его мать и отчим, наконец, решили положиться на его суждения, хотя и не считали возможным для него выстоять против силы, столь превосходящей его собственные возможности.