Страница 3 из 27
Наследственная память о том, что следует делать с добычей? И тот факт, что в вольере спать он всегда забирался под плед, тоже свидетельствовал о дальнейшем инстинктивном возвращении к предкам? В доме, в оранжерее, в машине Сили спал, доверчиво раскинувшись, так что все могли его видеть. Однако в вольере, когда Шеба спала нормально на пледе, только бугор под пледом свидетельствовал, что Сили тоже там. И забирался он под плед не от ветра — бугор возникал в любую жару.
Конечно, так было только летом. Зимой гадюки ему не угрожали, и потому он уходил и приходил, как ему вздумается, а Шеба спала у огня. Но теперь наступил апрель, а с ним снова гадючья пора, но у Чарльза все еще руки не доходили до постоянной вольеры (Рим не один день строился, не уставал напоминать он мне), и вот в одно погожее воскресное утро, когда было бы жестоко держать его в доме, Сили вместе с пледом отправился в свое временное прибежище.
Шебу я оставила в оранжерее, подумав, что проводить время под открытым небом ей пока еще не следует. Моя ошибка! Будь Шеба в вольере с Сили, он с удовольствием провел бы там с ней все утро, но в одиночестве, решив, что упускает что-то интересное, он приложил все усилия, чтобы вырваться на волю. Прошлым летом он умудрялся находить лазейки у всех четырех углов по очереди — потому-то мы и решили соорудить более надежную постоянную вольеру. Но человек предполагает, а Бог располагает, как всегда повторяет Чарльз. А так как Чарльз отправился привезти тетушку Этель на обед и надзирать за котом не мог, то Сили и отправился во временную вольеру, пока я возилась на кухне.
Сказать, что он протестовал, значит ничего не сказать. Никаких нежных «уоу» и «мрр-мрр». Старик Адамс, возвращавшийся вниз по склону после воскресной утренней пинты, сообщил, что его слышно даже в «Розе и короне».
— Он в вольере в первый раз в этом году! — завопила я, перекрикивая разбушевавшегося Сили. — Попривыкнет, и все наладится.
И действительно, вскоре наступила тишина. Спит под пледом, решила я и не вышла посмотреть, не сомневаясь, что увижу символический бугор, а вот мое появление могло его вновь взбудоражить. И потому, когда я все-таки вышла, то увидела пустую вольеру… и ход под сеткой, который он прокопал, точно собака. И я даже не знала, сколько времени прошло.
Но вот о том, чем он занимается сейчас, у меня было десятка два догадок. Как раз сейчас прицеливается прыгнуть на гадюку в плодовом саду… и как раз сейчас за ним гонится по дороге пес какого-нибудь любителя утренних воскресных прогулок… если он не выбрался на шоссе под колеса мчащихся автомобилей или же (расстояние определяется тем, как давно он устроил подкоп) во столько-то милях отсюда бежит через луга к морскому побережью и Сиаму.
На самом же деле он просто был по ту сторону лужайки. Где, возможно, находился все то время, пока я, сразу же впав в панику, реактивным самолетом носилась вверх по дороге, вниз по дороге и испускала отчаянные вопли «сиилииуииллии-уиллии» у ворот лесной тропы, а с деревьев, треща крыльями, испуганно взлетали голуби. Мне даже в голову не пришло, что он совсем рядом.
Сам он, разумеется, не поставил меня в известность об этом, наслаждаясь на манер всех сиамов зрелищем того, как люди мечутся в отчаянии, разыскивая их — а они-то близко-близко! И только когда я, задыхаясь, бежала от задней калитки к лужайке, мой взгляд случайно упал на дверь оранжереи, где он сидел, точно в раме, — эдакая Мона Лиза! — и, широко открыв глаза, смотрел на меня невинным взглядом, хорошо известным всем владельцам сиамских кошек.
Где-то пожар? И кого это я звала? Неужели я не поняла, куда он пошел? Ему просто хотелось побыть с Шебой. Вот что выражал этот взгляд.
После этого мы махнули рукой на постоянную вольеру. Шебе было уютнее в оранжерее, а раз Сили так искал ее общества, достаточно было сделать дверь из проволочной сетки и такие же ставни на окнах, чтобы их можно было открывать в жаркую погоду. И там под сводом виноградных листьев, будто в джунглях, оба они прекрасно себя чувствовали и в самый знойный день.
А в это лето знойных дней хватало. Часто выпускать Сили можно было только после шести, когда солнце уже не пекло, но и тогда я сначала обследовала склон, чтобы надежно его обезопасить.
То есть это я так считала. Как-то вечером я приняла обычные меры — била клюшкой по кустам и во весь голос беседовала с Аннабелью (последнее для того, чтобы гадюки уловили вибрации моего голоса. Мои действия были более логичными, чем могло показаться со стороны). Затем я выпустила Сили из оранжереи, и, следуя своему девизу никогда не оставаться в саду, если оттуда можно удрать, он, точно газель, помчался вверх по склону… и несколько секунд спустя уже мчался вниз, держа во рту нечто длинное, тонкое и извивающееся.
Это оказалась слепозмейка. Не то я не дала бы за его жизнь и дырявого пенни — так ее голова изгибалась около его морды. Да и за свою дала бы немногим больше, учитывая, что он любовно сложил ее к моим ногам. Какой он молодец, а? Вопросив так, он принялся тыкать в нее лапой, чтобы она еще поизвивалась, и был явно обескуражен, когда я подцепила ее на клюшку, с которой она соскользнула, а я снова ее подцепила, а она снова соскользнула, а я снова подцепила — и так, пока я не водворила ее под ежевику.
Вечером на следующий день он опять отправился туда и поймал еще одну. Но так как я, казалось, не ценила его подарков, он не отнес ее мне, а принялся играть с ней прямо на склоне. Поскольку с такого расстояния нам не было видно, действительно ли это слепозмейка, Чарльз тут же кинулся к нему, вооружившись тяпкой и крича во все горло, чтобы отпугнуть его.
Последствия не замедлили себя ждать. — Он чего, в индейцев играет? — осведомился старик Адамс, вырастая как из-под земли. — Этот ваш котик со змеями справляется? — заметил он, когда я объяснила ситуацию, и добавил, приложив ладонь козырьком над глазами: — Твой хозяин шлепнется, как коровья лепешка, если не убавит прыти. Вот увидишь! — пророчески заключил он.
Нет, Чарльз не шлепнулся, что было к лучшему, так как в это лето он не единожды повторял свою пробежку, а Сили со змеями справляться не умел. Прошлогодний укус гадюки его ничему не научил. Той же укушенной лапой он продолжал тыкать любую извивающуюся тварь, хватал ее поперек живота, а не за шею сзади и, увидев, что мы бежим к нему, скрывался с ней под кустом.
Притом он обладал поразительным талантом обнаруживать их… Как бы я ни обыскивала склон, он не успевал подняться туда, как уже откуда-то выуживал нечто извивающееся. И хотя в такой поздний час гадюкам там ползать не полагалось, полной уверенности у нас не было, и мы всякий раз кидались туда бегом. Нам казалось, что интерес Соломона к змеям был несколько избыточен, но Сили сделал их целью своей жизни.
Правда, гадюки ему не попадались, так как днем мы его не выпускали, а затем запас слепозмеек исчерпался, и он прозаически перешел на полевок. Ну, их он хотя притаскивал только на лужайку. Мертвых мы оставляли ему, живых утаскивали… и в один прекрасный день увидели то, чего никогда больше не думали увидеть: Шеба играла с мышкой!
Последнюю она поймала много лет назад. И даже оставалась равнодушной, когда Сили притаскивал полевку, и только отворачивала голову, если он начинал слишком уж бахвалиться. Однако последнее время в ней пробудился интерес к тому, что происходило вокруг. И явно она замечала, как мы гонялись за ним по склону, когда он ловил слепозмеек. Во всяком случае, как-то под вечер, когда мы выпустили их обоих из оранжереи, она не вернулась чинно в дом, как обычно, чтобы поужинать, а исчезла, страшно нас напугав. Не обнаружив ее ни в коттедже, ни в саду, мы с ужасом предположили, что она тихонько ушла, чтобы умереть в каком-нибудь укромном уголке. Ведь она была очень старой, больной, а кошки порой предпочитают умирать не дома.
Но не Шеба. Обшарив все возможные места, Чарльз, цепляясь за последнюю надежду, поднялся на склон. И увидел, что она сидит на пастбище Аннабели и греется в лучах вечернего солнца. Она уже много лет не забиралась туда, и мы своим глазам не верили. Шеба безмятежно поглядела на нас. Сили все бегал сюда, и мы так вокруг него хлопотали! А вот теперь и она здесь, сообщила наша старушка.