Фасциатус (Ястребиный орел и другие)

А как в один из сезонов моя группа, меняясь посменно, просидела неделю, выпол­няя большую работу по наблюдению за скворцами, кормившимися опарышами на совхозной навозной яме? Девицы сначала морщились, а потом ничего, впол­не во­одушевились героизмом научного подвига; взвешивали и измеряли опарышей, изы­мая их из полужидкого навоза… И обсуждали потом в лаборатории, тревожно приню­хиваясь к уже тщательно отмытым рукам, мол, будет что рассказать о славно прове­денной летней практике… А я утешал их тем, что для поэта или для сказочного прин­ца на белом коне, навер­няка ничего не может быть лучше ядреной русской деуки, пахнущей летними травами и прочими деревенскими аромата­ми…

А ночные экскурсии по совам? Что может быть волнительнее для девичьего сту­денческого сердца, чем три часа в ноч­ной лесной темноте, куда не пробивается ни свет вездесущих уличных фонарей, ни отдаленное сияние большого города, ни даже лунный свет, наглухо загороженный тяжелыми еловыми ветками? Когда темно так, что тропа аж светлеет в густой тьме.

И неожиданные шорохи вокруг. А требуется еще и выискивать, откуда исходят тре­бовательно–пронзительные крики си­дящих где‑то наверху голодных птенцов ушастой совы.

Периодически кто‑нибудь из девчонок не выдерживал проталкивался в группе вплотную ко мне, а в особенно страшные моменты непроизвольно цеплялся за мой локоть, забывая от впервые в жизни испытываемого ночного ужаса, формаль­ные нормы поведения между студентками и преподавателями.

Чего греха таить, порой я пугал студенток специально, с будничными интонациями нагнетая ночной ужас рассказами о том, что ночью даже в самом обычном (в дневное время) месте порой удается наблюдать «агрессивное или хищническое по­ведение встречающихся (теоретически…) в этих краях крупных животных…»(Хе–хе–хе…)

Потом из‑за Павловки на факультете была «зеленая революция», когда ректорат решил раздать в пределах АБС наде­лы на дачные участки, а студенты и преподава­тели–биологи решительно воспротивились этому. Сработало, Павловку от­стояли то­гда.

А вообще‑то чижик ― это птичка такая маленькая с приятным мелодичным голо­сом, а не только четырехгранная дере­вяшка с заостренными концами, по которой надо попасть лаптой. Этих птичек–чижиков в Павловке тоже очень много. Лета­ют стайками по верхушкам берез».

АКУЛА НА КАФЕДРЕ

―…Подним­ай своих верблюд­ов, ― нам пора отправляться в обратный путь…

(Хорас­анская сказка)

«20 марта. Дорогая Светлана Петровна!

Когда хожу по холмам («клик–клик» ― шагомер), хорошо думается про разное. В том числе и про московское. В том чис­ле и про кафедральное. В том числе и про то, как на втором курсе у Вас на занятии доклад делал по хищным птицам. Не понимаю, как Вы тогда это вынесли. Я бы сейчас, как преподаватель, не стерпел бы такого: де­вяносто минут вместо пятна­дцати… Но меня тогда и правда понесло, это я даже сей­час помню.

Часто скучаю по кафедре. Нет, не так. Не скучаю. Чего мне скучать, если я из род­ных стен в поле еле вырвался. Не ску­чаю, а ощущаю тылы; это совсем другое. Все‑таки эти самые пресловутые родные стены не заменишь ничем.

А коллектив в этих стенах? Доставшееся нам всем по жизни сочетание таких разных людей: Т. А. А. ― К. И. А. ― В. Г. Б. ― Л. И. Б. ― Т. И. Б. ― Д. И. Б. ― В. Т. Б. ― В. М. Г. ― М. С. Г. ― Ю. П. Г. ― В. С. Г. ― В. М. Д. ― С. А. Е. ― А. А. Е. ― И. А. Ж. ― В. Д. И. ― А. А. И. ― В. Е. К. ― Ю. С. К. ― Н. И. К. ― М. П. К. ― В. М. К. ― Н. Т. К. ― A. Б. К. ― Н. А. К. ― А. Л. К. ― А. И. К. ― И. Ф. К. ― С. Д. К. ― О. А. Л. ― Н. Ф. Л. ― Е. А. Л. ― К. В. М. ― B. Р. М. ― А. В. М. ― А. А. М. ― А. В. М. ― С. П. Н. ― И. Б. Н. ― В. И. О. ― В. И. П. ― С. Л. П. ― Ф. Н. П. ― М. Б. П. ― Е. Ю. П. ― А. Г. Р. ― Н. Н. Р. ― Е. Л. С. ― Л. С. С. ― Н. М. Ч. ― М. Е. Ч. ― С. А. Ф. ― Г. И. Ф. ― И. X. Ш. ― С. П. Ш. ― А. О. Ш. ― Н. А. Щ. Перечис­ление инициалов смотрит­ся как генетический код в нашей общей «кафедральной ДНК»: цепочка букв, но сколько всего за ними! Как и в настоящем генетическом коде, не все здесь друг с дру­гом сочетается, но все необходимо. Со временем что‑то на что‑то заменяется, что‑то исчезает. С факультета уже четверо за бугор отчалили. И не лучшие, и не худ­шие ― разные. Кто- то готовился, клинья подбивал, у кого‑то само сложилось. Это не важно. Важно, что их нет. Могли бы быть здесь, когда каждое подставленное плечо общую ношу облегчает, когда каждый рядовой с саперной лопаткой ― на вес зо­лота.

Ведь образование у нас, какую эпоху ни возьми, всегда ― передний фронт. Где не столько стрелять приходится, сколько окапываться. Но их нет, уехали. Хотя это, мо­жет, и не самое главное, уехали и уехали, главное ― чтобы мосты не жгли.

Это у какого же французского театра эмблема ― пчелиный рой? Не помню. Мол, летите пчелы, кто куда, летите хоть по всему свету, но потом собранную пыльцу не­сите назад в свой улей… Так же и нам наши люди везде нужны, а уж даже плохоньк­ий лазутчик «в тылу врага» или толмач в лагере союзника для армии, поди, не мень­ше рядового в окопе ценятся. Хотя мы такие тонкости лишь задним числом обдумы­ваем (если обдумываем), уже после того, как любого, перешедшего фронт, без суда, за дезертирство или за предательство, к стенке…

Нуда ничего. Бог даст, всегда будут в родных кафедральных коридорах с выщерб­ленными паркетинами такие же студен­ты с горящими глазами, с увлеченно­стью природой и с жаждой путешествий, как и много лет назад. Такие же, как и сей­час, неугомонные аспиранты, в которых накопленное за пять студенческих лет сплавляется с радостным предвкушением «всамделишного» вхождения в профес­сиональную науку. (Помните, как я перед сдачей аспирантского экзамена бороденку отпустил? Цирк).

Будут преподаватели, которые, как вы все, не скупятся на время, уделяемое сту­дентам, и не щадят живота, протаптывая ту самую, порой неприметную и теряющую­ся в передрягах будней, спасительную тропинку традиций и связи времен. Тро­пинку, в конечном счете пробивающуюся через все дебри и колдобины и выводящую всех нас на наш главный жизненный путь, уж как ни сторонись высоких слов.

И будет дух экспедиций и практик, остающихся в памяти пережитыми вместе при­ключениями, опасностями, счастьем об­щения, вдохновением открытий, дружбой, любовью, образами дальних стран и предчувствием будущих свершений.

И будут новые и новые достойные буквы, встающие на свое особое место в слав­ный кафедральный «генетический код»… Только так и может быть.

Ведь не зря же корифеи фундамент закладывали. Сергей Палыч, бывало, как по­смотрит из‑под косматых бровей, серд­це сразу холодеет; какие уж там после этого первичные почки или вторичные рты… А он сидит на своем кресле с подлокотникам­и, в профессорской феске и со спокойствием парящего над реальностью, игнорируя истеричные административ­ные запреты («Курение в здании факультета категориче­ски запрещено!»), отламывает фильтр от сигаретки, вставляя ее в длинный проку­ренный мундштук…

А как там Михеич? Все так же с утра за столом, немым укором всем нам ― про­стым смертным, живущим в суете? Важ­ное это дело ― постоянство.

Вот, например, в зоологической аудитории на боку у чучела акулы всегда мелом написано имя правящего американского президента. Сами знаете: так было в мою бытность первокурсником, так же было и когда я защищал в этой аудитории диссерт­ацию (пришлось перед сбором Ученого совета влезть на стул и стереть надпись мо­крой тряпкой, от которой потом выступили белесые разводы), так же и сейчас, когда я сам читаю там лекции. Президенты меняются, многострадальная акула, застыв с зубастой оскаленной улыбкой, бессменно олицетворяет коварный империализм. На­дежная акула….

Эх… Правильно все‑таки Михеич, Мудрый Дед, пожелал мне на обмыве после за­щиты проработать на кафедре всю жизнь: дом родной; где ни шляешься–мотаешься, а знаешь, что в конце концов вернешься сюда».

ПЕНОЧКА В ТАРУСЕ