Фасциатус (Ястребиный орел и другие)

Став старше, я начал голосовать сам, разъезжая один, и уже сам разговаривал с водителями о разном, со скрытым упоением дивясь этому случайному соприкоснове­нию своей судьбы с судьбой совершенно незнакомого мне человека, ока­завшегося именно в этот день, в этот час, в этой жизни, в кабине машины, остановившейся на мою голосующую руку.

Однажды, будучи второкурсниками, мы путешествовали с Митяем и Жиртрестом на лыжах по зимней архангельской тайге на границе с Карелией. Целую неделю шли по дремлющим под толстым льдом рекам, по очереди прокладывая лыжню на снеж­ной целине, разбираясь в следах на снегу (Ми­тяй собирал в пакет замерзшее волчье дерьмо, чтобы потом в лаборатории разобрать его содержимое), считая синиц в ред­ких птичьих стаях и наблюдая через подслеповатые окошки охотничьих избушек, как серебряным морозным утром кле­сты воруют паклю для гнезд из щелей вокруг окон­ных рам. Тогда мы тоже голосовали, выбираясь назад «в цивилизацию».

Закончив свой лыжный маршрут среди промерзших и заваленных снегами болот и озер у черта на куличиках, в забытой Богом деревне, расположенной (если верить карте) на дороге, мы обнаружили, что дорога эта ― зимник. Лишь только осе­нью пер­вый серьезный мороз сковывал непролазные хляби, через них пробирались водово­зы–поливалки, наращивая для будущей дороги лед. Следом шли машины, подсыпав­шие на этот полив опилки. И так ― снова и снова. За зиму вырастал двух­метровый слой льда вперемешку с опилками, не таявший аж до июля. Потом автомо­бильное сообщение окрестных болотных деревень с внешним миром вновь прерыва­лось до ноября, и лишь уже по новому зимнику туда снова завозились водка и кара­мель, а оттуда вывозились копченая озерная рыба, соленые грибы и клюква.

Об этом мы узнали от скучающей секретарши сельсовета, поселившей нас в пустую­щей сельской школе и рассказав­шей, что два дня назад через деревню, дальше на озера, прошли две машины, которые через пару дней должны идти обрат­но. Если у них не будет других попутчиков, они, наверное, смогут нас подвезти.

Мы прожили два дня в огромной пустой школьной избе (дети есть, нет учителя), не имея возможности никуда отлучиться из деревни, топя печку, прикармливая деревен­ских собак, обосновавшихся пегой потрепанной сворой у нашего крыльца, и пооче­редно высматривая желанные грузовики. Появились они вовремя и по счастливому совпадению даже остановились недалеко от школы.

Из кабины передней машины нетвердо спрыгнул шофер в просаленном ватнике. Из кабины второго грузовика водитель выпал в открывшуюся дверь на снег, где на­чал медленно шевелиться, пытаясь встать и напоминая своими нелепыми движениям­и какой‑то странный организм. Он был абсолютно, смертельно, вегетатив­но–бессловесно пьян. Невозможно было поверить, что столь пьяный человек минуту назад сам вел этот грузовик.

Переговорив с державшимся на ногах трезвым шофером, который медленно вра­щал остекленевшими глазами, явно отстающими от мысли при поворотах головы, мы сошлись на бутылке за каждого. Я бодро заявил, что мы вручаем им вод­ку по прибы­тии, на что трезвый без эмоций ответил, что в таком случае мы можем идти до же­лезной дороги пешком.

Отсутствие выбора легко снимает проблемы. Я зашел с ним в магазин и купил там три бутылки водки, а сам шофер ку­пил бутылку болгарского коньяка «Плиска», ку­рортнопляжная пузатость которой смотрелась чужеродно и неуместно среди запы­ленных банок кильки и оцинкованных ведер в заснеженном деревенском магазине. Я вручил водку водителю, он распихал ее по карманам, после чего оба шофера в об­нимку, опираясь друг на друга, ушли в соседний дом.

Делать было нечего, мы закинули рюкзаки и лыжи в кузов, Митяй сел к трезвому, а мы с Жиртрестом втиснулись в малю­сенькую кабинку видавшего виды «ГАЗ-51» к пьяному и стали ждать. Они вышли минут через двадцать, не отсиживаясь в тепле, не греясь и не отдыхая, но явно приняв еще.

Пьяный долго карабкался на свое место, мыча что‑то нечленораздельное, оскаль­зываясь и хватаясь коржавой ладонью за промороженную рукоятку двери. Наконец влез и сел на свое сиденье, глядя вперед искусственными глазами манекена и шум­но дыша носом.

У меня не было ни страха, ни беспокойства. Потому что не верилось, что все это может состояться. Но передний грузо­вик трезвого вдруг кашлянул и завелся, жиз­неутверждающе задымив на морозе вонючим выхлопом.

Посидев без движения минуту, наш водитель включил зажигание, взялся обеими руками за руль, и его лицо вдруг изме­нилось. С глаз спала дурная пелена, и сквозь мутную остеклененность проступил какой‑то взгляд. Это еще не было осмыс­ленным выражением, но первый шаг был сделан. Из существа шофер превратился в очень пьяного, но уже человека. По­вернув голову, он впервые посмотрел на нас и после долгой паузы сказал:

― Как зовут?

― Меня Сергей, его ― Александр… Саша.

После чего шофер потом всю дорогу звал меня Валерой.

Он гулко выдохнул угарным смогом и сделал еще более осмысленный жест ― про­тер рукой запотевшее стекло перед собой. Это выглядело уже и вовсе обнадежи­вающе.

― Не понимаю я, Валера. Чтобы ехать как трезвый, я должен быть совсем пья­ный. А если сяду за руль трезвый, сразу что‑то не так, ехать вообще не могу; сижу ― хуже пьяного. Как такое может быть? ― Он вновь сосредоточенно задышал носом, потом еще раз повернул голову и опять долго и внимательно посмотрел на нас, как бы удивившись нашему присут­ствию в кабине. ― Прикури‑ка мне, я сам не могу сей­час; рулить могу, а прикурить не могу.

Ехали мы тогда шесть часов. Говорили о чем‑то. Я периодически прикуривал ему сигареты (сбитый в тесноте рукавом уголек одной из них прожег мне пижонские ват­ные офицерские штаны на самом приметном месте). Запомнился лишь хо­лод, вры­вающийся в кабину через открываемую дверь, снега вокруг, быстро наступившие ко­роткие сумерки, сразу сменив­шиеся серьезной зимней темнотой, вопросы шофера про столичную московскую политику (отвечал Жиртрест, он хорош в этом) и то, как эти два водителя общались между собой. Время от времени они притормаживали, трезвый вылезал на под­ножку и кричал назад:

― Ты как, Володечка?

― Нормально, Толя, нормально!

Мы снова трогались, ехали дальше. Потом они менялись, ведомый становился ве­дущим, поджидая, когда требовалось, отставшего из виду товарища. По–моему, это было то самое шоферское братство, про которое все и говорят.

Когда уже поздно ночью мы добрались до станции, наш Володя вновь не сумел выйти из кабины, не смог сам идти и не смог с нами попрощаться. Он лишь опять мычал что‑то, поддерживаемый товарищем, который повел его куда‑то. Я ничего не понимал: шесть часов езды не протрезвили его ни на малость; выключив мотор, он снова отошел в туманную бездну летаргического угара.

А охрипший Митяй поведал, что ему пришлось всю дорогу, все шесть часов, петь Анатолию песни, многие ― по несколь­ку раз.

Я вспоминал об этом случае, когда три года спустя проголосовал в Вологодской области (от станции Вожега до деревни Нижняя) новенькому «ГАЗу-66», за рулем ко­торого сидел такой же новенький, улыбающийся, с неправдоподобным румянцем на гладких щеках, молодой, жизнерадостный шофер. С него и с его машины можно было писать необъятное полотно «Шофер коммунистического будущего» для пави­льона ВДНХ.

― Садись, только по дороге пообедать остановимся.

Во время пути я безрезультатно пытался убедить разговорчивого водителя, что глухарь питается хвоей и прочей расти­тельной ерундой («Ошибаешься! Ты его клюв видал?! Во какой клювище, в палец толщиной и крючком! Это чтобы мясо рвать!»).

Обедать мы остановились в ничем не примечательной деревенской столовой где‑то посередине пути. Зашли внутрь, и я сразу почувствовал необычное: пол был чистый, на окнах висели занавески, а на столах были постелены белые скатерти. Пробили в кассе борщ и шницель, я направился к раздаче, а шофер мне, мол, иди садись, здесь приносят.

В еще большем удивлении я уселся за стол, опасливо потрогав рукой чистую, без пятен, скатерть, и стал смотреть по сторонам.