Фасциатус (Ястребиный орел и другие)

Извиняй за столь откровенную демонстрацию сентиментальных излишеств, но уж больно все это захватывает.

Привет там всем остальным моим женам; особенно ― Клаве и Зине. И Васю поце­луй».

ЯК–ИСТРЕБИТЕЛЬ

― …Не подумай, что мы гото­вы при­резать любог­о… что­бы заполуч­ить его мясо. У нас бы­тует обы­чай уби­вать лишь больных.

― Зверский обы­чай! ― возмут­ился Ха­тем. ― Ведь мно­гие из ва­ших жертв могли бы и выздороветь…

(Хорас­анская сказка)

«25 мая…. В ущелье охотятся сразу три тювика. Летают в типичной своей ястреби­ной манере, высоко и открыто. Один подобрался, залетел со стороны солнца, резко спикировал к кустам у кромки обрыва, цапнул на лету с ветки каменного воробья и полетел пировать к ближайшим высоким деревьям.

Каменный воробей подох мгновенно и безболезненно. Стиснулась железной хват­кой безжалостная лапа, когтями- кинжалами пронзившая ранимую воробьиную плоть. Поставлена запятая еще в одном экологическом предложении.

Были миллионы лет эволюции. Были поколения предков. Было отложенное яйцо, высиживающая мать, выкармливание в гнезде, растущие перья, первый полет, потом кто там знает что еще, а потом ― цап! Мелькнул силуэт, невидимый против солнца, сомкнулись ястребиные когти, екнуло последний раз воробьиное сердце, и «кутарды»: начался переход биомассы и энергии с одного трофического уровня на другой…

Два других тювика мотаются в воздухе, как прежде, но через две минуты один из них пошел в атаку точно по той же тра­ектории, что и первый, тоже пикируя со сторо­ны солнца. Притормозил у выступающей скалы, мгновенно подвергся жесто­чайшей крикливой атаке скалистой ласточки, ускорил полет и в завершающем броске нырнул в кусты. Чем кончилось ― не видел.

Круто. Вот и думай теперь: залет на жертву от солнца ― это охотничий опыт или наследственность?»

ЧТО–ТО С ФОНАРЯМИ

Много странно­го еще довел­ось уви­деть визир­ям…

(Хорас­анская сказка)

«26 мая…. Роман прислал письмо с рисунком и описанием птицы, заинтриговав­шей всех сотрудников, одновременно наблюдавших ее во время общего выезда в поле. Среднего размера хищник, у которого на кистевых сгибах прямо как све­тятся яркие белые «фонари». Никто из присутствовавших никогда такого не видел. Мнения разделились вплоть до гипотез, уж не метки ли это какие.

Отличное сравнение: «фонари»; точно такое же впечатление было и у меня, когда впервые увидел. Это орел–карлик с его белыми кроющими на кромках крыльев».

ОДА ШЛЯПЕ

С большой осторожнос­тью он замот­ал ожерел­ье в свою чал­му, и тот­час расцвел весь край, и земля его снова стала благо­датной и плодоносной…

(Хорас­анская сказка)

«29 мая. Здорово, Маркыч!

…Начиная очкариком–юннатом в средней полосе, я всегда предпочитал в поле бейсбольные или иностранные военные кепки: длинный козырек защищает очки от дождя. Но южное солнце постепенно привило мне уважение к шляпе. Когда‑то и представить себе не мог, что надену шляпу.

Началось все с пограничной панамы, которой пришлось заменить кепку. Козырек кепки закрывает глаза от солнца, но не спасает обгорающие до костей уши ― они сначала покрываются пузырями, становясь, по определению Лешки Калмыкова, «как жабьи лапки», а потом облезают линяющими хлопьями.

Бедуинская повязка под кепку защищает от солнца шею и уши, но ограничивает боковой обзор, плюс полощет на ветру (да и выглядит это в Туркмении уж больно вы­зывающе–эксцентрично). Панама оказывается удобнее. Так что, переключив­шись позже на полевые шляпы, я по достоинству оценил преимущества этого величайшего достижения человеческого ге­ния, родившегося еще на заре цивилизации.

Шляпа спасает тебя от палящего солнца, проливного дождя или липкого снега, па­дающего тяжелыми хлопьями на очки и за шиворот. На нее гораздо удобнее наде­вать накомарник, отгораживающий угрожающе гудящие полчища крылатых кровоп­ийц от твоего лица. Шляпой можно зачерпнуть воды; накрыть от солнца положенный рядом на камни фотоаппарат или бинокль; ею можно поймать в траве затаившегося пестрого птенца жаворонка или прыгучего кузнечика. Кемаря в аэропор­ту, ее можно надвинуть на глаза; в нее как раз помещается и сразу засыпает пузатый толстолапый щенок, до этого безостановочно ползавший под ногами в самых неудобных местах. Когда продираешься через колючие кусты, на­двинутая на глаза шляпа защищает лицо от хлещущих по нему веток и липкой паутины. Шляпой удобно раздуть уже по­дернутые пепельной сединой остывающие угли в костре; в нее можно набрать еже­вики по пути, чтобы угостить спутников; ее можно, войдя в дом к друзьям, привычно повесить на знакомый гвоздь; на нее, совсем уж в крайнем случае, можно сесть, подложив под зад поверх льда или острой, как стекло, пузырчатой лавы. Ее можно уверенно запустить в воздух, выигрывая пари на то, что горластый спорщик и хва­стун не попадет в цель с одного выстрела; ее можно галантно приподнять, привет­ствуя неожиданно встреченную на тропе в пустыне или в горах прекрасную незна­комку…

Студенты поочередно фотографируются в моей шляпе на память, а я сам себе в шляпе по–прежнему смотрюсь смеш­но и глупо. Мне так и кажется, что первый же встречный, посмотрев на меня с прищуром, скажет (как я сам мысленно гово­рю свое­му отражению в воде или в машинном стекле): «Эй, очкастый!.. Шляпу сними!..»

ПОЛЕВОЙ ДНЕВНИК

Сидя у фонар­я, я набив­аю ружейн­ые патрон­ы на завтрашн­ий день, по­том занош­у в записн­ую книжку дневные наблюд­ения и одноврем­енно ловлю насеком­ых, прилетающ­их на свет огня…

(Н. А. Зарудн­ый, 1901)

«2 июня. Привет, Чача!

…Я тебе еще раз повторяю, что полевая работа ― это не просто особый вид дея­тельности, это особый образ жизни. Потому что, чем бы ты ни занимался, где бы ни находился, ты какой‑то частью своего сознания всегда начеку. И всегда должен быть во всеоружии (было время, когда я даже в сортир за домом ходил через огород с би­ноклем на шее, потому что в окрестных кустах вертелись помеченные мною дрозды с цветными крылометками).

всегда смотришь по сторонам, всегда готов среагировать на новое, не упустив, воз­можно, самое ценное свое наблюдение. Всегда подспудно продумываешь, чего ожи­дать за следующим поворотом дороги или реки, или на опушке леса, или за склоном следующего холма. В поле не бывает нормированного рабочего дня или перерыва на обед. Даже глотая первый кус долгожданного бутерброда, ты нередко откладываешь этот бутерброд в сторону, поднося бинокль к гла­зам. Потому что, работая в поле, ты обязан постоянно наблюдать и испытываешь потребность это делать.

Лишь одна вещь в полевой работе еще важнее, чем само наблюдение: это пра­вильно записать увиденное. Сделать это совсем не просто. Попроси неподготовлен­ного человека описать простейшее наблюдавшееся им событие, и ты сам уви­дишь, что в этом описании кое‑что окажется перепутано, будут упущены многие детали, с легкостью будет перемешано действительно наблюдавшееся и домысленное наблю­дателем «по логике» происходящего. Потому что правильно записы­вать наблюдае­мое еще труднее, чем наблюдать, а учиться этому приходится еще упорнее, чем учиться проводить наблю­дение. Немаловажно и то, что писанина в экспедиции зани­мает порой не меньше времени, чем сами полевые маршруты.

Все это заставляет человека, работающего в поле, придумывать десятки малень­ких уловок и приспособлений, облегчаю­щих работу и способствующих полноте на­блюдения и его описания.

Ты скажешь, мол, делов‑то. Достаточно взять видеокамеру, и все в порядке! Ни фига. Видео может помочь во многом, но не во всем. Для целого ряда работ исполь­зование видео практически бесполезно по многим причинам. Не говоря о том, что не у каждого эта камера есть. А вот что у каждого полевика есть, так это свой набор особенно удобных в поле инстру­ментов и приемов их использования, маленьких хит­ростей, без которых он и не представляет себе своей полевой жизни.