Страница 26 из 105
Сейчас у меня не вызывает ни малейшего сомнения, что волшебная лампа Аладдина была паяльной лампой. Ревет как реактивный двигатель; трехлитровый чайник закипает по часам за семь минут. Заварили зеленого чая; едим кильку в томатном соусе, которую я никогда в жизни нигде не покупал (а она очень даже ничего) и свиной «ланчен–мит».
Вечер облачный, легли утеплившись, так я уже в час вылез изо всего и дальше спал просто на спальнике. В два часа полнеба разъяснило, вылезла полная лунища (причем с гало) ― все видно вокруг.
Все, ложусь; завтра допишу».
«17 мая…. Встали еще в темноте, но видно, что пасмурно. Убоявшись возможного дождя (это в мае‑то! Здесь?! Дожили…), поставили палатку. Натянули ее, как на колья, на трубчатые стебли ферулы ― это огромные однолетние растения (трава, проще говоря), которые цветут сейчас повсеместно двухметровыми желтыми свечками.
Вообще цветов этой весной везде тьма. Говорят, что по обилию так бывало, но вот по разнообразию одновременного цветения этот год выдающийся. Может быть, из‑за поздней весны цветение разных видов не растянуто во времени, все сжалось по срокам, уплотнилось. Любые цветы и любые цвета сплошным ковром.
Сложили все в палатку, позавтракали, отправились по делам вокруг Казан–Гау и почти сразу наткнулись на двух архаров, которые унеслись от нас по крутому склону с такой легкостью, словно это ровная дорожка. Гнезд нет; никаких сюрпризов или неожиданностей нет. Разошлись с Романом в разные стороны.
Потом я добрался до вершины, но погода для хищников плохая, пасмурно, придется долго ждать, пока начнут летать: нет конвекции. На самом верху наткнулся на самку кеклика, которая не убежала и не улетела, а начала меня активно отводить, имитируя раненую птицу. Зрелище ужасно трогательное, по–настоящему волнует меня каждый раз. Когда вижу такое, вся обычная куриная бестолковость этой птицы мгновенно отходит на второй план: настолько вдохновенно и самоотверженно она отводит опасность от гнезда и старается убедить меня в том, что сама она ― легкая добыча.
Я не ломаюсь, поддаюсь на обман, делаю вслед за ней несколько быстрых шагов. Добившись своего, кеклик из дергающегося, умирающего комка перьев вновь превращается в изящного летуна и, застыв на долю секунды с торжествующим видом элегантной умной птицы, обманувшей лоха–орнитолога, со свистом срывается вниз по склону, закладывая широкую дугу, чтобы вновь вернуться поближе к невидимым мне птенцам. Эх, родители, родители…
Ниже по склону певчая славка подлетает с кормом в клюве к истошно орущему на кусте держидерева слетку, подсаживается рядом с попрошайкой, жалобно трясущим крыльями, кормит его, а потом нагибается, подхватывает у отпрыска из- под хвоста белую капсулу помета в слизистом мешочке и относит ее, бросая метрах в десяти. Это еще зачем? Ведь птенец- то уже не в гнезде. Силы, что ли, родительские девать некуда? Видно, ― только что вылетел молодой, не перестроились еще рефлексы у родителя.
Севернее от вершины Казан–Гау, на большой высоте к востоку загадочно летят два черных аиста. Ну и птица! Встречи наперечет, на всю Туркмению три гнезда. В Западном Копетдаге я первое гнездо лишь в восемьдесят втором году нашел (когда привез с Митяя к найденному годом раньше во время твоего приезда гнезду бородача, а в нем сидит эта меланхолично–изысканная дылда); вижу его и сразу чувствую ореол загадочности.
А как летят! Один помашет крыльями, потом расправляет их горизонтально и планирует несколько метров, потом опять машущий полет. А вторая птица повторяет все то же самое, но с отставанием на секунду. Выглядит завораживающе. Знать бы еще, откуда и куда они летят…
Сижу три часа, жую ашхабадскую жевачку «Ак». Невкусно. Появились одиночные сип, гриф, бородач, стервятник; полетали, покружили надо мной, но фасциатусов ― увы и ах… Так ничего и не прилетело.
Утренняя дымка постепенно перешла в обложную облачность, потом закапало, а потом и вообще попрохладнело (во дела!). В пять вечера я снялся со своего места, пробежался по отрогу с вершины к нашей палатке; как раз в это время и Роман подошел. Моросит вовсю. Мы с ним залезли в палатку и отрубились оба, что очень странно; ты же знаешь, я днем не сплю. Встали через час, в семь вечера.
Чай, суп–концентрат, на нашей чудо–лампе все мгновенно. А сейчас уже сидим на спальниках, хотя на улице еще светло и можно было бы понаблюдать. Но ведь не поверишь: идет дождь! Так‑то вот. Все вверх ногами. У вас там, в Москве, случайно не плюс сорок? А палатку‑то я у Перевалова в последний момент прихватил: подумал, что под спальники нечего будет подстелить.
Роман лежит и читает Джека Лондона, а я смотрю из палатки и упиваюсь окружающей географией: вселенная расширяется; солнечная система несется по галактике; Земля летит вокруг Солнца, вращаясь в придачу неунывающим волчком вокруг своей оси; облака плывут от Каспия; дождь идет из этих облаков, подпитывая потихоньку многострадальный Чандыр; редкие травинки подрагивают иногда от падающих на них капель; я сам сижу рядом с этими травинками и думаю о том, что, если Чандыр завтра разбухнет еще больше, может и не перейдем. А значит, нам придется пилять с вещами вдоль русла километров шесть…
Бестолково: приехать сюда и оказаться не у дел из‑за дождя…
«18 мая…. Легли вчера рано, поэтому спал я не очень крепко. Всю ночь лило. В два часа через сетчатое окошко стало брызгать прямо в морду, я вылез отвязать подвязанную вечером для вентиляции шторку. Тепло, но льет монотонный ровный дождичек.
Утром встали не торопясь, погруженные в непривычный для нас сибаритский разврат: все равно работы нет. Позавтракали под дождем. Категорически не пошел у нас паштет «Зимний». Это я купил перед отъездом. Не смог устоять в знойной Кара–Кале против такого названия. Кошмар: соя с каким‑то, э–э… в общем, соя с чем‑то. А ведь Наташа меня предупреждала («Игорь со Стасом жрать не стали»).
Собрались, поднялись, двинулись. Дошли до Чандыра по траве мокрые до пояса насквозь, так что в воду полезли не разуваясь. К счастью, ночью моросило, ливня не было, вода впиталась, уровень поднялся ненамного; перешли нормально. Потом по дороге ― на заставу. Здесь опять полило проливнем, низкие тучи, темнота.
На заставе у ворот даже часового нет: он с автоматом за спиной растапливает баню; дым от зажженной газеты у него в руке стелется вдоль земли под теплыми тяжелыми каплями.
Постояли скромно под навесиком, поджидая, пока на нас обратят внимание. На заставе идиллическая тишина; кошка медленно ходит прямо под дождем; в свинятнике временами что‑то хрюкает. Потом появились два поросенка–сеголетка и четыре совсем маленьких пятачка. Роман хрюкнул им хрюком опасности (он сечет в этом, родом откуда‑то из сельских мест), они взвизгнули и тикать назад.
Дождались уже знакомого нам командира ― капитана. Пришел в шикарном камуфлированном ватнике нового образца с карманами на репьях и с амбарной книгой под мышкой. Стоим все вместе под навесом, про ястребиного орла разговариваем и про разное другое зверье, которое здесь через систему лазает, сигнализацию рвет.
Капитан сам потом признался, что им новые люди и отвлеченные непограничные разговоры ― как праздник. Но службу при этом блюдут строго. И у него, и у подошедших солдатиков я пытался дуриком выспросить невинные мелочи, которые могут невинно интересовать невинного орнитолога (сколько километров от системы до настоящей границы и проч.), ― не ловятся. Посмеиваются и молчат. Понимая, что Рахман не сунется за нами по высокой воде, попросили подбросить нас до брода, так капитан, разрешив, сам с нами поехал (второго солдата отправлять с нами смешно, а одного водителя не отпустил с двумя незнакомыми). В кузове лежал мешок с каким‑то служебным железом, так он предварительно велел шоферу переложить его в кабину.
Стали грузиться, повернулись к вещам ― моего рюкзака нет. Валяется на боку в пяти метрах, а у него в потрохах, засунув туда голову целиком, ковыряется здоровый свин. Кинулись на него с воплями. А боров этот учуял, подлый вепрь, и расковырял пакет с карамелью. Гнусное животное!.. Но как довольно он в этом рюкзаке хрюкал! Как последняя свинья. Словно бурча от удовольствия себе под нос: «Во клёво‑то… ну, повезло… во клёво…»