Страница 81 из 82
Мог ли я почтительно относиться к этому животному? Вот почему и сложилось для него несолидное прозвище. Оно родилось от названия поляны и необычности для остального медвежьего общества поведения его отпрыска, осколка… С тех пор на Черепове и жил просто Черепок.
Черепок ломал спичечные коробки, рвал бумажные кулечки с сахаром и вареной рыбой, но предпочитал все‑таки не показываться мне. Чем‑то он походил на боязливого щенка, живущего только на задах деревни. Я видел часто таких зверьков. При ласке и наличии лакомства их можно было вернуть к человеку. Путь к Черепку был, пожалуй, таким же, но требовал времени. А над тайгой уже повисла осень, сырая, нудная, с убегающими днями и заботами о близкой зиме. Черепок же остался жить по–прежнему.
Осенью я услышал наконец медвежий сигнал предупреждения. Встреча состоялась у Вологодского ручья… Я услышал, как «плюется» медведица.
Мамаша действительно плевалась — это было фырканье, чуть с рыком, со слюной. Слюна не обещала бешенства — скорей ее наличие было вызвано чем‑то съестным, которое Мамаша только что отыскала. Я помешал трапезе.
Рык повторился и перешел в неразборчивое ворчание. Выдерживать нервы слишком серьезной родительницы мне не хотелось, и я отступил, попятился назад. Глаза уговаривали Мамашу успокоиться. Набор фраз, произносимых про себя, был прост: «Успокойся, милая, успокойся… Успокойся, милая, я не помешаю тебе…»
Я освободился от рюкзака, присел на корточки и продолжил начатый разговор уже вслух… Конечно, интонация, конечно, тепло в голосе… Медведица уже не рычала, но глаз от меня не отводила. Нос ее уже не искал, а только ждал… Я вытянул из кармана папиросу и раскрыл спичечный коробок… Медведица рыкнула снова. Объяснения в любви пришлось повторить.
Охладить обстановку помог медвежонок. Он высунулся вперед, неосмотрительно подвернулся под родительскую лапу, и Мамаша тут же отправила его обратно за свою спину — и все это не спуская с меня пристального взгляда. Медвежонок заскулил, опрокинулся, наткнулся на братишек и сестренок, братишки и сестренки тоненько фыркнули, и матери ничего не оставалось, как приняться за наведение порядка. Она повернула голову к своему детскому саду, подняла лапу, и пискуны тут же исчезли в кустах. Я потерял глаза медведицы. Она поворчала на кусты, медвежата высыпали обратно и закрутились вокруг матери — они были недалеко, но уже без меня…
Семья ушла позже, и не в лес, а вперед, по дороге. Чем была для них эта дорога людей? Автострадой? Кратчайшим путем от ручья к ручью? Или местом, где больше грибов, муравьиных пирамид, где открыта почва и до корней и личинок легче добраться? Часто я видел на таких дорогах и покопы, и развороченные муравейники, но были и другие следы медведей, прямые, безразличные ко всему следы от ручья к ручью, от болота к болоту… Но все летние путешественники соблюдали неприкосновенность соседних территорий — дом соседа оставался только его владением.
Однажды нарушение было совершено… Первый подобный акт я обнаружил на Угольных полянах, где до этого мирно обитал Мой Мишка. Чужие следы пересекли обе поляны, прошли по открытому месту и исчезли в лесу.
Незнакомый зверь пришел со стороны Красова озера, шел прямо, будто знал куда, форсировал ручей, прошел по Малому Угольному, ничего не нашел, видимо, для себя и на Большом Угольном и свернул в чащу.
Медведя не интересовали ни пни, ни ягоды — он просто куда‑то направлялся. След его меньше, чем у Хозяина, но крупней, чем у Лесника… Кто он? Куда? Медведь шел на Черепово. Перед Череповым он лежал в кустах, наверное, слушал, что‑то проверял, потом пробороздил по траве бывшую пашню и повернул обратно к Красову озеру… Зачем приходил?.. Овсы! Конечно, овсы! И память!
Еще в том году на Угольных и на Черепове сеяли и растили овес. И животные выходили на овсы, мяли хрупкие стебли, сосали восковые метелки… В этом году овса уже нет. Но зверь помнил и пришел. Пищи не оказалось на Угольных… Медведь отправился к Черепову — и тоже пусто. Память! Память через зиму, берлогу, гон и лето. Память места и времени.
Догадка «овес» не только открыла для меня цель медвежьего перехода, но и родила беспокойство: «А вдруг… Вдруг Мой Мишка, Хозяин, Мамаша, Лесник, Черепок и Дурной уйдут на настоящий овес, туда, где есть охотники и ружья?..» Нет, эта боль была не от ненависти к крови. Я знал, что возьму ружье, когда в лесу заявится обезумевший хищник, чтобы предупредить дальнейшую кровь и погасить возможное недоверие людей к другим медведям. Но сейчас я переживал за своих медведей, как переживают за друзей, которые могут попасть в беду.
Черепок цел — не ушел. Дальше… Дальше по Черепову лежали (и тоже с ночи) следы еще одного медведя, также приходившего на непосеянный овес. Животное прибрело с севера, ничего не нашло и вернулось обратно. След привел меня к Верхнему озеру, где совсем недавно бродил Лесник. Конечно, это был след Лесника, он тоже помнил овсы, не нашел их, вернулся обратно, но не задержался на старом месте… Исчез и Дурной.
Я ходил теперь по пустому лесу, собирал просто так случайные осиновые листья, упавшие мне на плечи. Вечерами по этим листьям я восстанавливал дневные маршруты и грустно знал, что теперь в «медвежьем государстве» осталось только два жильца: Черепок и Мой Мишка. Только они никуда не ушли со своих летних квартир.
А остальные? Как они? Вернутся ли обратно?.. И медведи вернулись, вернулись еще в конце сентября.
Хозяин по–прежнему занял дорогу в лес, Мамаша снова продолжила свои походы от ручья к ручью, объявился и Лесник, и мы еще раз встретились с ним. Позже всех прикатил Дурной. Все заняли свои прежние места, но ненадолго.
Первым на зиму ушел Мой Мишка, ушел за Красово озеро в сухой еловый остров. Потом исчезла Мамаша. Куда? Не знаю. В своей последней дороге на Верхнее озеро я не нашел следов Лесника и Дурного. Перестал потрескивать по кустам Черепок. А последним ушел Хозяин.
Я возвращался в лес по юго–западной дороге людей в свою избушку на Домашнее озеро. Давно уже не было у нашего озера телят, давно ушли пастухи. Мне некуда было торопиться — мой огонь зависел теперь только от меня самого, и его можно было развести даже здесь, в лесу. Я сидел и просто курил на дороге, как раз там, где в августе начинал обходить владения еще незнакомого мне Моего Мишки. Тишина тайги подмокла от осени и грустного слепого дождя. В мокрой тишине почернели стволы елей, лес стал ближе и ясней без листа и броских красок. Идти никуда не хотелось. Хотелось молчать и, может быть, именно сейчас сказать моему «медвежьему государству», гостеприимному и доброму, просто «до свидания».
Я сказал это «до свидания» про себя, но мне ответили. Ответили не близко, но ясно: «чик–чик… чик–чик» — так всегда случайно потрескивает неосторожный сучок под мягкой медвежьей лапой… Кто‑то еще не заснул, кто‑то ходит, что‑то ищет, проверяет. Но совсем скоро медвежьего «чик–чик» уже не будет, не будет до весны.
Спокойной вам зимы, друзья…
Год 1966–й. Еще один год
Оканчивался еще один год «медвежьего государства». В этом году я узнал о «смутном времени» в жизни медведей, когда весна, бескормица, когда животные ходят шире, забыв на время прежние границы своих личных владений. Я видел следы медвежьих охот, совершенных после выхода из берлоги, останки лосят и взрослых лосей. На Главной дороге людей мне удалось наблюдать гон животных и воочию убедиться, что в этот период медведи не так рассудительны, как обычно.
К концу лета я отыскал всех своих прошлогодних друзей… Так же на Главной дороге встречал меня Хозяин. Он не стал ни веселей, ни угрюмей… Встречи с Мамашей у Вологодского ручья повторялись ни теплей, ни серьезней. Ее медвежата подросли, но теперь их было только двое — третий куда‑то исчез.
Наконец мне удалось увидеть Черепка и даже подружиться с ним. Состоялось мое знакомство и с Дурным, трусливым и несолидным медведем. По–прежнему радовал меня Мой Мишка. Талантливое животное, пожалуй, помнило меня, помнило даже мою собаку, относилось к ней несколько пренебрежительно, но не агрессивно и даже допускало со стороны моего четвероногого друга то, что в обществе людей принято называть некоторой фамильярностью, — нередко моей собаке удавалось приблизиться к нашему медведю вплотную и даже повилять хвостом в знак расположения.