Страница 7 из 82
Сравнение неизвестного с известным тебе — пожалуй, это и есть тот самый рубеж, через который надо перешагнуть, чтобы почувствовать себя настоящим хозяином даже на ночной тропе. Хозяин — ты, а не зверь, не деревья и даже не буреломы. Ты — хозяин, а все остальные только у тебя в гостях, и эти гости очень считаются с тобой.
Долго быть гостем в лесу человеку нельзя. Тогда настороженность не покинет тебя. Она станет все больней и больней, наконец обернется просто трусостью и навсегда закроет неудачнику дорогу к лесным тайнам. А если и случится человеку, не победившему самого себя, остаться в лесу слишком долго, то нервы его взвинчиваются до предела, в каждом шорохе и треске ему чудится самое страшное, и жизнь превращается для него в тяжкое испытание. Тогда скрип дерева может ожить настоящим плачем, а шорох ветра за окном может показаться шагами медведя или лешего, который тщательно проверяет твое жилье, прежде чем открыть дверь… Вот медведь крадется вдоль стены, вот он ближе и ближе к двери, вот перешагнул через бревно, лежащее у входа в избушку. Вот–вот… Сейчас распахнется дверь… и встанет перед тобой медведь или косматый, костлявый старик… Зовут старика леший.
Мне приходилось слышать и о лешем, и о медведях, но даже на самой первой тропе я очень старался почувствовать себя в лесу настоящим хозяином.
Тогда я в первый раз уходил на отхожее озеро. Куда мне идти, решали сообща на вечернем совете. Собственно говоря, и не было никакого совета. Мы просто разговаривали о рыбе, о сетях, обсуждали последнее событие на Долгом озере, где громадная щука сокрушила сверхпрочную снасть Василия, и я осторожно заметил, что завтра с утра собираюсь идти в тайгу за рыбой. Никто вроде бы и не заметил моей фразы, никто не возразил и не поддержал моего решения, но разговор тут же изменился и незаметно перешел с озер и рыбы на стадо, на близкую осень. Пастухи упомянули волков, которые к осени становятся ходкими и могут принести беду, а потому, мол, теперь с каждым днем надо внимательней доглядывать за телушками…
Выслушав давно известные истины, я снова попытался вернуться к нужной мне теме, но снова потерпел поражение. Мое предложение отвергалось искусным невниманием.
Уже позже, когда долгие и внешне пустые переговоры с лесными жителями стали для меня обычным явлением, я не раз возвращался к тому вечеру, когда принял решение начать промысел рыбы. Безусловно, я мог бы ни о чем не докладывать ни Петру, ни Василию, но неписаный таежный этикет требовал от человека, связанного договорными обязательствами с другими людьми, не только обосновать вслух свое решение, но и предоставить время другим участникам договора обдумать твои шаги и высказать собственное мнение.
Мнение пастухов расходилось с моим. Причин было две. Во–первых, я был нужен здесь, около стада, а во–вторых, ни одно из озер, кроме Домашнего, не принадлежало мне. Домашнее было общей, коллективной собственностью. А все остальные водоемы по старой памяти еще принадлежали бывшим жителям деревушки.
Я не буду сейчас останавливаться на причинах, породивших странную на первый взгляд собственность на воду. Эти причины достаточно весомы и были поняты мной несколько позже. Странным для меня в тот вечер было другое — пастухи никак не соглашались открыть дорогу в лес чужому, пришлому человеку…
Нет, это была не жадность — вряд ли кто из них претендовал на ту рыбу, которую я мог выловить, — скорее всего это была ревность, ревностное отношение к воде и лесу, которые принадлежали все‑таки им, а не мне. Здесь прошла жизнь этих двух жителей леса, здесь жили их отцы, здесь каждая тропа, каждый камень около лесной дорожки, каждая низинка были их историей. А теперь посторонний человек собирался ступить на их тропу.
Как пойдет он по этой тропе, не разрушит ли то, что хранилось ими? Если бы здесь, в лесу, существовали письменные договоры, то мне, наверное, чтобы получить согласие Петра и Василия на первую тропу, потребовалось бы перечислить много пунктов добровольного обязательства. Но письменных договоров в лесу не существовало, а поэтому мне и пришлось встретиться не только с искусно отведенным в сторону разговором, но и с именами тех людей, которые когда‑то жили на этой земле…
Имена бывших владельцев отхожих озер перечислял Петр. Он делал это не торопясь, и мне оставалось время поразмыслить, следом за кем завтра утром пойду я по таежной тропе.
Я слушал Петра и видел рассудительных и неторопливых лесных стариков. У этих стариков были светлые глаза. Глядя на нового человека, старики обязательно прищуривали глаза и оттого казались немного насмешливыми. Но вот ты допускал оплошность, и взгляд бывшего хозяина твоей тропы тут же менялся, становился безразличным к тебе, старик отворачивался, и за этим безразличием виделась скрытая осторожность, очень похожая на то внешне беспричинное невнимание, с которым Петр и Василий встретили вначале мое решение пойти в тайгу.
Осторожность по отношению к чужому человеку проходила, если его истинные мысли становились известны хозяевам леса и если хозяева убеждались, что в этих мыслях нет ничего плохого.
В тот вечер Петр и Василий успели разобраться, что тянуло меня в тайгу. Видимо, мои цели не внушали им особого опасения, и под конец нашего долгого и сложного разговора я получил молчаливое согласие пастухов на свою собственную тропу и на свое собственное озеро.
Предъявить право на Янцельское озеро я не мог: у этого озера был здравствующий хозяин Иван Михайлович. Елемское принадлежало Василию и его отцу, дедке Степанушке, — это была фамильная собственность. Долгое озеро, видимо, еще хорошо помнило Федора Тимофеевича, а потому было оставлено в стороне. Из всех ближних озер только Верхнее рассталось со своим хозяином сравнительно давно, оно‑то и было единогласно передано мне.
Томительные переговоры закончились. Петр поставил на стол очередной чайник, стало легче и проще, будто и не было только что никакой сложности, а Василий тут же принялся перечислять мне все особенности Верхнего озера: наиболее добычливые места, затонувшие деревья, глубины… Рядом с профессиональными советами появились истории, сказки, легенды, принесенные оттуда, куда завтра утром собирался и я.
…Еще в утреннем тумане я отвел от берега лодку и попрощался с нашей деревушкой до позднего вечера. Густая роса и высокие теплые полоски ранних облачков обещали ясную, тихую погоду. Хорошую погоду обещали и гагары. Гагары стонали на озере только в случае явной опасности. Опасностью могли быть хищник или близкое тяжелое ненастье. Когда день обещал быть хорошим, сторожкие, угрюмые птицы вдруг подплывали к самой деревне и принимались оповещать нас своим звонким «ку–ку–вы» о завтрашнем солнце.
Вчера вечером гагары долго купались и кукувыкали около деревни. Погоду обещал и тихий малиновый закат. Такой закат называют ведренным. В огне его вечерних облачков никогда нет желтого, тусклого света, который обещает назавтра только сырое, тоскливое ненастье. Ведренный закат догорает спокойно и никогда не полыхает по небу огненными красками пожара, вслед за которыми обычно является долгий, несговорчивый ветер.
Ни ветра, ни дождя я не ждал. Лодка осторожно обошла отмель и, завернув за Острый Мыс, неторопливо потянулась в сторону Концезерья.
Концезерье было пристанищем для лодок. Моя лодка осталась на берегу, а я осторожно подходил к тому месту, где начинался лес.
Лес начинался двумя огромными елями. Эти ели, как ворота, отрезали собой владения человека и открывали владения другого хозяина — тайги. Около елей я остановился, откинул стволы ружья и опустил в них два пулевых патрона. Лес молчал. Шаг, еще шаг, и настороженное молчание тайги обступило меня со всех сторон. Я внима–тельно высматривал впереди себя лесную дорожку и все крепче сжимал ружье.
Молчание человека, вступившего первый раз на тропу, и ответное молчание тайги, казалось, доходили до предела и должны были вот–вот взорваться каким‑то неожиданным звуком… И молчание взорвалось.
Это были рябчики — быстрый выводок рябеньких птичек разом сорвался с тропы и исчез среди еловых лап. Потом рябчики поднимались еще и еще, но каждая следующая стайка все меньше и меньше трогала меня.