Страница 58 из 82
Дальше мы считаем рябчика. Еще совсем недавно дедка Степанушка снимал за неделю с охотничьей тропы по восемьдесят пар птиц… Считаем куницу — дорогой, редкий мех. Один Василий мог добыть за зиму до тридцати бесценных для страны шкурок… А мед, а клюква, а грибы? И даже без грибов, кошелок, заплечников, без смолы и меда, без куниц и рябчиков наше Домашнее озеро дедка оценивает в целый миллион. Расчет продолжается, цифры заполняют дневник. И все это около печи, при свете догорающей голубенькими язычками головешки… Потом головешка выбрасывается, выгребаются угли, помелом выметается пол, на раскаленный кирпич укладывается солома, а сверху на солому ровными рядами ложится процент с того миллиона, который стоит наше озеро. Этот процент сегодня собрали мы, собрали в виде рыбы… Этот процент знали и старики и редко когда перешагивали через него в сторону основного капитала.
Чем поддерживался, чем обеспечивался постоянный прирост с основного капитала, положенного на текущий счет людей природой? Глубоким экономическим расчетом? Нет. Впервые приблизительный расчет нашего леса произвели мы со стариком. Расчет напугал бесценностью воды и леса.
Дедка Степанушка не изучал политическую экономию, он не умел даже как следует считать, он просто помогал мне правильно оценить исходные данные для расчета. Осторожное отношение этого старика, его отцов и дедов к природе пришло по долгому и не всегда удачному пути чистой эмпирики: ошибка — плохая дорога, удача — можно идти дальше. Они, эти старики, хорошо знали, что Домашнее озеро стоит миллион только до тех пор, пока основной капитал живет в воде…
Вы остановите меня, скажете: «Это не так. Тогда было меньше людей, и вторжение человека в природу с сетью и ружьем сказывалось не так сильно…» Можно я не отвечу вам прямо, а приведу пример одного замечательного и вполне интенсивного промысла, промысла рябчика жердками?.. Жердки — это совсем простая снасть, снасть самоловная — тоненький силочек, сделанный из конского волоса или синтетической лески. Силочек крепится на еловой перекладине, а рядом с петлей подвешивается кисточка рябины. Рябина соблазняет рябчика, рябчик опускается на перекладину и, переступая лапками, направляется к лакомству. Но на пути птицы петля. Птица попалась. Птиц собирали, связывали парами, грузили на возы и везли в столицу. Сколько ловили таких птиц за осень в нашей лесной деревушке? Много, очень много. Жердки — самая добычливая снасть. Снасть простая, доступная любому пацану, и редко какой подросший пацан нашей деревушки не имел своей тропы на рябчика. Эти тропы и по сей день, пересекаясь, расходясь и снова пересекаясь, путешествуют по лесу. Эти тропы могут запутать своим количеством. И с каждой тропы некогда собирался обильный урожай птицы.
Рябчик — вкусная птица. За рябчиком и сегодня гоняются по ельникам и ольшаникам приезжие отпускники со штучными ружьями, гоняются летом, осенью и даже весной, когда доверчивая рябенькая птица летит к вам чуть ли не в руки. Ружьями рябчика добывают мало — уж по крайней мере не те восемьдесят пар в неделю, которые приносил с троп дедка Степанушка.
Итак, промысел жердками оказывался интенсивнее, но рябчик не переводился. И не переводился прежде всего потому, что весной его никто не трогал. Убить весной петушка или курочку считалось лишить себя осенью десятка товарных птиц. А сколько можно было отловить рябчика осенью, сколько можно было поставить жердок, чтобы не выловить всю птицу? Люди не считали, они просто знали неудачный год и снимали снасть, жердки расстораживались, и рябчику предоставлялась возможность развестись в большем количестве.
Последнего рябчика раньше никто не выбивал. А если бы даже и нашелся такой алчный человек, то его все равно ждала бы неудача. Он мог ловить птицу только на выделенном ему участке, он вылавливал рябчика на своих тропах, мог жадно поглядывать на владения соседей, на чужую охотничью тропу, но туда дорога ему была закрыта, и там оставленные на развод птицы продолжали преспокойно существовать.
Рябчика много и сейчас, много старых троп и жердок, и это лишний раз подтверждает тот факт, что не было в мыслях лесных старателей желания выловить, выбить все до конца.
Заметный исход рыбы останавливал промысел на озерах, ловить рыбу было невыгодно — и люди ограничивались лишь ловлей на себя. У этих людей тоже была хорошая снасть, были невода, неводами было можно вычерпать все, но этого никто не делал, помня плачевный опыт посещения Домашнего озера какой‑то неуемной чужой артелью.
От артели осталась память о щуках, забивших амбары под самые крыши. Артель скоро убралась, не успев вычерпать весь миллион, но до сих пор наше озеро еще не вернулось к тому состоянию, когда оно стоило много больше. Помнят люди и нерасчетливый лесосплав по Долгому и Верхнему озерам, помнят грязные потоки воды с пустых, безлесных берегов. И наверное, эта грустная память и позволяет дедке Степанушке произнести слова о далеком и богатом прошлом Долгого озера: «А раньше‑то рыба там за рябуши хватала…» Рябуши — это пола рваной куртки, случайно опустившаяся в воду с борта лодки. И за эти рябуши в прошлом нет–нет да и хватали приличные щуки…
Конечно, в каждой памяти о добром прошлом есть нотки грусти по своим собственным ушедшим дням. Но в словах старика есть и большая правда: озера, узнавшие алчные невода, жадных людей и сваленный по берегам лес, куда как бедней тех водоемов, дорогу к которым и по сегодняшний день ведают лишь настоящие хозяева.
Взять много и богато — такое желание есть и у Васьки Герасимова, но рядом с ним ходят в тайгу за куницей и Иван Михайлович, и Аркадий Кушаков, которые не так уж редко задумываются: а может, что‑то оставить и на другой раз? И к счастью для той же куницы, угодья в нашем лесу разделены между отдельными охотниками. И поэтому Ваське приходится думать: а что, если он выбьет всех зверьков на своем участке? И может быть, именно это умное правило и помогает видеть наш лес все‑таки живым, помогает встречать следы, находить непуганых животных. А рядом и в помощь первому правилу есть в нашем лесу еще одна традиция: никогда не бросать раненое животное, никогда не переводить свой взгляд на другой объект, пока первый, подранок, еще недобран.
Ответственность за персональный охотничий участок на первых порах может вызвать недоумение тех людей, которые приходят позабавиться охотой, не принося с собой ничего для леса, кроме желания много–много взять…
У этих людей нет неводов, нет даже расчетов, по которым они могли бы предъявить право на процент от капитала природы. Но они тоже горят желанием получить. Что?
Охота, красивый выстрел, редкий трофей — все это было для меня просто и ясно. «Убил» или «ранил» — все это произносилось не задумываясь, до тех пор, пока я не встретился с глазами лося… У меня было хорошее ружье, мясо было необходимо для питания; но я не выстрелил. И лось не был моим соседом. Я встретил его далеко от дома, животное должно было сослужить службу человеку, но человек ушел, не спустив курка.
Отказ от выстрела привел за собой много вопросов и сомнений. Честней всего, казалось, просто стать вегетарианцем и совсем отказаться от охоты. Но почему‑то мысль о переходе на растительную пищу не часто приходила в голову. Я вроде бы избегал убийства, но оставлял в то же время право забивать скот другим… Последнее коробило нечестностью: кто‑то за меня должен выполнить «грязную» работу мясника, работу аморальную с точки зрения тех людей, которые стараются избегать разговоров о скотобойне… На этих людей не хотелось походить.
Ответы на вопросы, требующие новых ответов, обращали меня к области инстинктов, к области тех страстей, которые были знакомы нашему пещерному предку. Этот предок знал страсть — достичь и добыть. Это достичь» знал и мой пес. Он умел обрушиваться на добычу, но обрушивался только тогда, когда добыча была добычей, когда она убегала, спасалась… Выходило, что стремление достичь, а следом и добыть было не безгранично.
Маленький, трясущийся зайчонок, принесенный в избушку, подтвердил мое предположение. Пес бросился на зайца, но встретил глаза животного, встретил не убегающего, а забившегося в угол зайца, смотревшего, и пусть со страхом, на своего врага. И пес отступил, а я вспомнил лося, который опередил выстрел человека доверчивым взглядом в мою сторону. Инстинкт собаки оправдывал мой поступок. Выход за границы инстинкта отвергался логикой природы, он порождался только извращенным желанием человека добыть любыми средствами и открывал путь к уничтожению окружающего, а следовательно, к своей собственной гибели.