Страница 3 из 82
В лесу ручей действительно называют «ручий». Если сразу же после снега тихо пойти по лесной тропке, пойти тогда, когда богатая от весны вода поет звонче и ярче, и ненадолго задерживаться у каждой весенней воды, то обязательно услышишь, что лесной «ручий» совсем не похож на тот ручей, который сиротливо пробирается между камнями мостовой. Лесной «ручий» не сирота среди камня, возведенного человеком, ему вовсе не надо, выискивая себе дорогу, одиноко вскрикивать около каждого подвернувшегося булыжника: «Ручей, ты чей?» Может быть, поэтому у лесных жителей и не было особой необходимости давать своему певучему ручию иное, городское имя.
Ручий, а не ручей — было понятно мне. Сложней приходилось с именами небольших лесных озер. Каликино, Красово, Гусельное. Я не мог сразу объяснить себе происхождение этих названий, долго всматривался в берега и глубины каждой загадочной воды, чаще сразу ничего не находил, но с каждой следующей тропой все больше и больше убеждался, что других имен для этих озер и нельзя было придумать.
Красово было красивым, задумчивым озером. Высокий еловый берег плавной дугой обводил его густо–черную воду… Каликино же не отличалось особой привлекательностью и было скорее всего захудалым, неудачным озером, прижившимся у низких болотистых берегов… Зато Гусельное действительно могло петь. Светлые, легкие берега не мешали спокойно и широко разойтись во все стороны чистой и легкой воде. И мне казалось, что эта вода не остановилась около берегов, а незаметно поднялась вверх и поплыла над березами и елями настоящей лесной песней. И эта песня была тихой и ласковой, но в то же время таинственной и глубокой, как само Гусельное озеро…
Не знаю, может быть, человек, давший имена этим озерам, думал совсем по–другому, но эти имена пришлись кстати. А может, и сами имена заставили меня посмотреть на лесные озера иными глазами.
И теперь, зная красивые и простые имена, я никак не мог согласиться с тем, что Янцельское озеро могут называть на карте как‑то иначе…
Озеро, на котором я еще не был, в лесу называли Янцельским. Янцельское лежало дальше всех озер и не походило на остальные чистым песчаным дном и неглубокой прозрачной водой, где в тихую погоду можно было рассмотреть широкие косяки рыб. Рассказывали, что в этом озере рыба живет в несколько «этажей». Почти у самой поверхности разгуливает некрупная подвижная плотвичка. У плотвы в лесу тоже было свое имя — ее звали сорогой. Некрупная сорога ходила поверху многочисленными стаями, то и дело показывая над водой свои спинки и хвостики. На солнце чешуя рыб вспыхивала яркими искрами, и издали казалось, что по озеру разом зажгли много–много живых огоньков. Такие стаи сороги рыбаки называли ятвой и всегда знали, что под ятвой широко и плотно движется еще один слой рыбы — крупной, тяжелой сороги. Третий «этаж» озера занимали быстрые прожорливые окуни. У них были темно–зеленые спины и оранжевые животы, окуни никогда не отставали от сороги. Каждый весил порой более килограмма, и эти килограммы, пожалуй, и помогали родиться той славе, которая ходила о легендарном Янцельском озере.
Слава озера не была пустой. Несмотря на дальнюю дорогу, к озеру нет–нет да и похаживали рыбаки и всегда возвращались с богатыми уловами.
На Янцельском ловили рыбу так же просто, как на остальных озерах. Две удочки: одна полегче, другая потяжелей — вот и вся снасть, с которой человек отправлялся на промысел. Лодка осторожно подбиралась к резвившейся ятве, рыбак разматывал леску, насаживал червя, и тут же начиналась работа. По–другому, наверное, и нельзя было назвать бесконечное подтягивание рыбы, бесконечные забросы и груду окуней, сваленных в нос лодки… Когда вместо окуня на крючок попадалась некрупная сорожка, рыбак тут же настраивал другую, тяжелую удочку с толстой леской, берестяным поплавком и огромным крючком, который попросту называли крюком. На крюк водружалась сорожка, и рыбак почти тут же выхватывал из воды солидную увесистую щуку…
Щуки занимали в озере последний, четвертый «этаж», и все эти «этажи» можно было видеть рядом с лодкой. Сорога, окуни, щуки к вечеру забивали лодку до самых бортов, и, случись неожиданно хороший ветер, удачливый рыбак с большим трудом добирался к берегу.
Ветры на Янцельском гремели часто. Они никогда не предупреждали заранее о своем приближении, сваливались зло и резко, и легкой долбленой лодчонке не всегда приходилось просто посреди разбушевавшейся воды. Нередко ветры громыхали по нескольку дней подряд, и тогда путь на озеро был закрыт… Да, на Янцельское надо было именно попасть, попасть сначала по трудной таежной тропе, а потом попасть и на хорошую погоду. Богатство жило здесь рядом с везением. Это везение напоминало мне многочисленные лесные сказки и легенды о кладах, спрятанных в колодцах, и осторожно, но пока верно отводило меня от тропы к Янцельскому озеру…
В прошлом году я так и не пошел на сказочное отхожее озеро: я оставил его до следующей весны, как тайну, которая всегда должна быть впереди. Новой весной по дороге к Янцельскому меня снова остановило везение. Я шел в лес работать, а не рисковать. Рисковать в работе, наверное, можно было только тогда, когда, кроме риска, тебе уже ничего не оставалось… Но сейчас, когда Долгое озеро закрывалось для рыбаков, я и решил поискать свое счастье, свою рыбацкую звезду там, где для меня жили пока только легенды…
Тропа к Янцельскому озеру начиналась недалеко от моей избушки. Это была давно нехоженая лесная дорожка по завалам и болотам, дорожка не на один час пути, которую к тому же я еще и не знал.
Не знать лесную тропу, пожалуй, все‑таки плохо. Лучше, когда впереди тебе известен каждый еловый остров, каждая низинка, каждое упавшее около тропы дерево. На такое дерево можно присесть, скинуть оттянувший плечи мешок и с облегчением отметить, что теперь какая‑то или такая‑то часть пути уже пройдена.
Я не знал эту тропу, я только слышал о ней от других и теперь искал лесную дорожку по тескам на еловых стволах. Конечно, можно было идти по карте, по компасу, напрямик через тайгу, но прямой путь по бездорожью всегда занимал много времени и никогда не доставлял удовольствия. В такой дороге перед тобой никогда не было тесков, сделанных давно–давно ловким охотничьим топором. Дорога напрямик через лес никогда не оставляла того чувства, которое приятно узнаешь, неожиданно встретив на тропе сделанную кем‑то стрелочку.
Стрелочкой обычно была простая полоска коры. Кора снималась с дерева одним неглубоким ударом топора. Потом на ствол ложился и второй удар, ложился еще мельче, чтобы чуть–чуть надщепитъ елку. В такой расщеп и вкладывалась полоска коры. Полоска вкладывалась наружу белой стороной и издали светила человеку, указывая верный путь… Там, где твоя тропа спускалась к неглубокому лесному ручью, ты мог встретить и легкий берестяной черпачок. Черпачок тоже сделали давно, давно оставили на еловом сучке, и теперь ты черпаешь им вкусную лесную воду и знаешь, что впереди тебя когда‑то прошли неплохие люди. От такой памяти идти дальше становится много легче.
Но на тропе легко не только от сознания, что ты шагаешь следом за людьми, жившими до тебя, — тропа сама по себе самый короткий и легкий путь к цели. Человек, шедший впереди тебя, наверное, думал, как проще пройти по лесу. Да, он обходил завалы, огибал тяжелые, густые болота, он не лез вброд через гнилые топи… Но кто сказал, что каждый брод удачнее умного обходного пути?
Я вспомнил сейчас одну историю, связанную с постройкой новой дороги. До этого дорога шла по однообразному тоскливому болоту, но шла почему‑то долгими, кривыми поворотами. Водители автомашин, устав крутить из стороны в сторону баранку, нещадно ругали какого‑то мифического старика, который первым прошел это болото, накривил, а его потомкам приходится, мол, расплачиваться теперь лишними километрами… Потомки долго не рассуждали. Они подсчитали бензин и время, потраченные на зигзаги, и спрямили дорогу. И вот ровная полоска магистрали разрезала болото на две части. Потомки ликовали, но недолго… Дорога начала тонуть. Провалы один за другим появлялись как раз в тех местах, которые первопроходцы упорно обходили. Скрипели самосвалы, рычали бульдозеры, в провалы ссыпался песок и камень, водители объезжали аварийные места по тем самым зигзагам, которые проложил еще старик, и теперь ругали уже не старика, а строителей.