Эрнита

Вскоре приехал Леонард, хмурый, осунувшийся; как он объяснил Эрните, когда пришла ее телеграмма о том, что приезжать не нужно, всё было уже подготовлено к отъезду и он не мог ничего изменить. А кроме того, он все еще надеялся наладить их отношения. Разве ради ребенка они не могли бы договориться и жить вместе? Конечно, могли. И разве так не лучше? Неужели ей нравится кочевая жизнь?

Однако Эрнита не была склонна ни к уступкам, ни к жалости. Верно, она лишилась возлюбленного, но вместе с тем утратила и всякую охоту возвращаться к прежней жизни. И чем больше Леонард настаивал, тем тяжелей становилось у нее на сердце. Быть с ним — значило похоронить себя заживо. И хотя она понимала, что прежние ее колебания были вызваны страхом причинить ему боль и что теперь для Леонарда настало, пожалуй, самое трудное время, она все же решила остаться твердой и не уступать.

«Даже не знаю, как я могла быть такой жестокой, — задумчиво и с горечью рассуждала она однажды в моем присутствии. — Он приехал, и мы встретились и хотя не ссорились, но я, наконец, выложила ему все, что во мне накипело: о нашем браке, об Америке, об его взглядах — словом, все. Высказала я ему и то, что никогда, никогда не смогу и не захочу опять сойтись с ним. Через несколько дней он поехал дальше в Сибирь, одинокий, с отчаяньем в сердце, чтобы занять то место, которое Рутгерс обещал ему. А я, также очень расстроенная, осталась в Москве. Я чувствовала, что жизнь еще что-то принесет мне. Может быть, я и не стою этого, а может быть, стою, все равно жизнь — игра случайностей, и каждый вправе надеяться. Кроме того, мне еще хотелось поработать для России. Так всегда бывает — мы отказываем другим в том, чего жаждем сами. Я часто раздумывала об этом. Мне было очень тяжело, что пришлось так поступить с Леонардом, но когда он уехал, с души у меня точно камень свалился. Воспоминания о прошлом, о моем мальчике, о том, как жестоко я поступила, стали преследовать меня значительно позже. Они преследуют меня до сих пор».

Однако в Кемерове Леонард, к удивлению Эрниты, обрел родную душу в лице одной молодой американки, которая, вероятно, как и Эрнита, воспользовавшись случаем, чтобы освободиться от нелюбимого мужа, уехала из Америки. Теперь Леонард, как насмешливо пояснила Эрнита, с великолепной и «столь присущей людям непоследовательностью» стал оказывать этой молодой женщине моральную поддержку в ее борьбе за самостоятельность, тогда как Эрниту он только осуждал. И, отчасти благодаря этой поддержке, американка получила развод, что было в те времена в России нетрудно, после чего она и переехала к Леонарду. Конечно, Эрнита узнала об этом много позже. Она лишь обратила внимание на то, что вскоре после отъезда Леонарда в Кемерово его письма вдруг стали необычайно бодрыми. Не напоминал он ей и об ее обещании приехать в Сибирь хоть ненадолго, когда пленум кончится.

В июле, совершенно неожиданно для Эрниты, в Москву приехала мать Леонарда и привезла их сына. И ради ребенка, а также для того, чтобы соблюсти приличия, Эрнита решила взять на месяц отпуск и отвезти бабушку и внука в Кемерово (Рутгерс заранее подготовил для них приветливый домик на берегу реки). Но этот поступок, как она поняла позже, имел роковые последствия. Без нее Леонард был очень счастлив со своей возлюбленной и старался забыть о прежних чувствах к жене, а ее приезд только разбередил старые раны. К тому же в глубине души он, видимо, еще хранил верность своему первому чувству, все еще надеялся, что она к нему вернется. Однако той женщине он ничего не сказал и, проводя с ней ночи, днем уговаривал Эрниту снова сойтись с ним.

Эрнита же, ничего не знавшая о другой женщине, чуть было не решила ради матери Леонарда и ребенка, а также ради интересной работы, которую обещал ей Рутгерс, остаться, как она выразилась, «насовсем» и даже наладить отношения с мужем; но тут случилось нечто, изменившее ее намерение. Однажды учительница, с которой Эрнита жила в одной комнате после отъезда Леонарда в Америку, вдруг начала упрекать ее за то, что она вмешивается в жизнь Леонарда, хотя его уже не любит, а он, наконец, нашел свое счастье. «Она даже обвинила меня в том, что я жестокая эгоистка, что хотя мне самой Леонард не нужен, но я и другой не отдаю его. Меня точно громом поразило, — продолжала Эрнита. — Возмущенная лживостью Леонарда, я вызвала его к себе; однако вместо него явилась дама его сердца, перехватившая мою записку».

Какое это было свидание! Какими только словами она не обзывала Эрниту! Эрнита смеялась потом, вспоминая все, что та ей наговорила. Но тогда она поняла, в какое ложное и тяжелое положение невольно поставила эту женщину. И очень раскаивалась, ибо женщина эта имела все основания считать, что Эрнита только затем и приехала, чтобы ее унизить. Даже попытка оправдаться могла не только повредить Леонарду, но и оскорбить его возлюбленную, которую Эрнита так жалела. Ведь тогда его подруга увидела бы, как мало он ее любит, и ему этого не простила бы. Глубоко потрясенная, Эрнита решила сделать сверхчеловеческое усилие, чтобы как-нибудь спасти положение: каково бы ни было ее собственное будущее, у Леонарда должен быть близкий человек. В тот же вечер, на закате, когда река всего красивее, Эрнита уселась вместе с ними на берегу Томи и героически лгала до тех пор, пока возлюбленная Леонарда не поверила в то, во что ей хотелось верить: что Эрнита просто ревновала мужа и пыталась его вернуть.

Желая ускорить дело, Эрнита и Леонард на следующее утро покатили в старой облезлой пролетке за двадцать верст в село, где в школе заседал районный суд, и там в присутствии крестьян, сидевших на скамьях и толпившихся в дверях, супруги заявили о том, что хотят развестись. Их развели за двадцать минут, — тогда это делалось в России очень быстро. Позднее срок для развода был увеличен до двух недель.

«Потом мы сложились, — смеясь продолжала она, — уплатили причитавшиеся с нас восемь рублей и, под руку, весело зашагали по дороге, сопровождаемые улыбками и шепотом зрителей, скорее как новобрачные, чем как разведенные».

После этого, сказала Эрнита, ей оставалось только уехать. Мать Леонарда, узнавшая обо всем лишь со слов той женщины, была всецело на ее стороне и возмущалась поведением Эрниты. И самой Эрните было стыдно за свои никому не нужные колебания, рожденные излишней чувствительностью.

«Я понимала, что, если бы мне удалось в ту же ночь ускользнуть из Кемерова, они еще могли бы быть счастливы, — сказала Эрнита. — Но мысль о разлуке с моим мальчиком меня очень угнетала. Мы только что как бы заново познакомились друг с другом. Все же, на следующий вечер я села в вагон и в Топках пересела на московский поезд. Из всех моих знакомых один Леонард провожал меня. Он был теперь не только нежен со мной, он был огорчен. Этот отъезд в сумерках в битком набитом вагоне четвертого класса был самым печальным в моей жизни. О, каким печальным! Никогда еще не чувствовала я себя такой одинокой, нелюбимой, непонятой. Я горько плакала в темноте, и то, что люди не видели моих слез, служило мне некоторым утешением».

Когда Эрнита вернулась в Москву, жизнь снова показалась ей необычайно интересной. Она начала работать в библиотеке Коминтерна, и хотя ей было очень нелегко внедрять американские методы каталогизации, Москва захватывала ее и будила мысль. Вскоре она подружилась с одной молодой ирландкой, красивой, остроумной и спокойной женщиной, и стала делить с ней все — комнату и еду, прошлые и настоящие горести. Постепенно в Эрните пробудился интерес к театру, и в конце концов она написала очерк о московском театральном сезоне для американской коммунистической прессы.

Прожив год в Кемерове, Леонард переехал в другой русский город, а мать его перебралась в Данию, где поступила на курсы при Интернациональной коммунистической школе. Ребенка они оставили у Эрниты. Леонард написал, что его подруга уезжает в Америку. Он надоел ей. Эрните приходилось теперь очень туго, так как Леонард почти ничего не мог уделять на содержание ребенка. Кроме того, Рутгерс передал управление русскому директору, который относился к доверенному ему предприятию весьма ревниво и сразу же заменил американцев своими специалистами.