Страница 4 из 58
Течение Сандары подхватило и понесло Унаса, потом он рассказывал, что Хрои спас пергамент, но не его, спасся сам, но не помог спастись брату. И отправился дальше к епископу с просьбой обучить его грамоте, что теперь было особенно важно, ибо у его отца остался только один сын, который мог стать ученым человеком. Однако Унас не погиб.
Это маленькое недоразумение между братьями объясняло и то, почему один брат держал другого мертвой хваткой, и слабость епископа перед оружейником. Этим же объяснялся и как будто невидящий взгляд епископа, когда он смотрел на посещающих его людей, его доброжелательность, но не сердечность, его любовь к книгам и вместе с тем — сомнение в том, что изучение их может принести пользу. Внешне братья были даже похожи. Но там, где Унас проявлял твердость, Хрои выказывал слабость, и если ладони Унаса были покрыты мозолями, руки Хрои были белые и холеные. Братья не любили друг друга.
Но оба любили женщин, говорили даже, что в этом епископ сильно превосходил своего брата. Еще будучи дьяконом в усадьбе епископа Матеуса, Хрои нашел путь к обеим его дочерям, и к одной и к другой. Хрои тогда был красивый мужчина. До конца жизни он сохранил присущее ему обаяние, которое часто делало женщину слабее его.
Хрои умел, если его благополучию угрожала опасность, проявлять силу воли и твердость, о которых почти не говорится в воспоминаниях о нем. Однажды в Киркьюбё прошел слух, что священники Норвегии намерены на другой год собраться у раки святой Сунневы, чтобы воспротивиться требованиям папы в Ромаборге [8], который хотел, чтобы и в нашей стране священники и епископы давали обет безбрачия. Хрои, тогда еще молодой священник, уговорил старого епископа позволить ему поехать туда. Он поехал в Норвегию и сделал все возможное, чтобы требование папы было отвергнуто. Со временем он женился. Много сирот кормилось за его столом и находило приют в его усадьбе, он воспитывал их, как полагал нужным. Одну из приемных дочерей епископа звали Астрид. Потом она стала женой Сверрира.
— Йомфру Кристин, я позволил себе свободно говорить о тех двух людях, которые были близки твоему отцу, и о женщине, которая стала его женой, но не была твоей матерью. Думаю, до сих пор ты не слышала ничего похожего на то, что я намерен тебе рассказать, если только ты позволишь мне продолжать.
— Господин Аудун, когда я приказала тебе рассказать мне правду о моем отце конунге, я понимала, что для этого тебе потребуется изрядная смелость.
— Йомфру Кристин, мой опыт, приобретенный дорогой ценой, учит меня, что проявляющий смелость получает за это похвалы, но редко его любят те, с кем он говорит открыто.
— Господин Аудун, мне хотелось бы также узнать твое мнение и о моей доброй бабушке, фру Гуннхильд, о ней при дворе моего отца говорили так, что этому могла бы позавидовать мать любого конунга.
— Йомфру Кристин, мой тяжкий долг заставит меня говорить и о ней, а твоя участь — слушать меня.
Гуннхильд была норвежского происхождения, но в те годы, когда в Норвегии правил конунг Сигурд Рот, она покинула Норвегию и приехала в Тинганес. Она была на сносях. Оттуда через горы она пришла в Киркьюбё. И там в хлеву, который принадлежал епископу, родила того, кому потом суждено было стать бичом для своей страны и светом для тех, кто близко узнал его. Мои родители могли бы сказать тебе, что по ней ничего не было заметно, и никто ни о чем не подозревал, пока не увидел новорожденного в постели его матери в хлеву, сама же Гуннхильд встала и вернулась к своей работе.
Гуннхильд, безусловно, была и страстная мать, и много испытавшая женщина. В супружестве она не состояла, что для женщины куда большее несчастье, чем для мужчины. Я узнал ее уже много лет спустя — мало женщин так открывались передо мной и с таким мужеством являли мне и свою слабость и свою силу. В первые годы, когда Гуннхильд жила в Киркьюбё простой служанкой, отвергнутая отцом своего ребенка, самая, быть может, презренная из презренных в том мире, какой являет собой епископская усадьба, она дарила Сверриру не только свою волю и истинную материнскую любовь, но и горячую потребность самоутвердиться, какая сжигала ее самое. Разум ее был не вполне здрав. Однако и ослепленный он безошибочно находил то, что могло перевесить чашу весов в любом деле, даже скрытом от посторонних глаз. Но красивой она не была.
Не думаю, что кто-нибудь из ваятелей, которых я узнал потом, приехав в Нидарос и увидев величественный собор архиепископа Эйстейна, выбрал бы ее лицо, высекая из камня ангела. Нет. Внешне она была сильна, как вол. А силу воли, какая была у нее, я встречал лишь у одного человека — у Сверрира. Здесь, в Рафнаберге, когда мое старое сердце полнится воспоминаниями и страхом, я должен признаться, что любил ее. Не так, как мужчина любит женщину, но так, как один недостойный любит другого, любовью, берущей свое начало в духе, а не в плоти. Но вместе с тем я испытывал к ней и глубокое презрение. И боялся ее, как никогда, ни раньше ни потом, не боялся ни одной женщины, не говоря уже о мужчинах.
Почему она покинула Норвегию и приехала на Фареры, эти голые острова, заброшенные далеко в море? Уж конечно не потому, что должна была родить ребенка, не имея при этом мужа. Не больно-то это было почетно, но ведь другие женщины, куда более высокого происхождения, переживали этот позор и потом становились уважаемыми женами, имеющими твердое мнение о том, что такое порядочность.
А теперь, йомфру Кристин, доброй тебе ночи.
— Доброй ночи, господин Аудун, и спасибо за твой умный, ученый рассказ о том, что такое порядочность.
Сегодня ночью, йомфру Кристин, я расскажу тебе побольше о том человеке, который долгое время считался отцом твоего отца, об оружейнике Унасе, пьянице с головой беззубого дракона. Унас в раннем возрасте уехал с Фарерских островов в Норвегию и вступил там в дружину конунга Сигурда. Он был замечательный кузнец, а гребенщик такой, что мало кто мог с ним сравняться в этом искусстве. Но когда конунг был убит в Бьёргюне, Унас поспешно покинул Норвегию, где у него были враги и его жизнь была в опасности. Он вернулся в Киркьюбё и встретил там Гуннхильд. Когда-то они были обручены, а теперь оказалось, что у них есть и сын. Сверрир. Но все годы, что я знал Унаса, в его отношении к Сверриру было что то, чего я не мог понять. Какая-то отчужденность с примесью обиды, что ли, горячая и непроизвольная отцовская любовь к мальчику могла вдруг обернуться бессмысленной жестокостью. И между ними, между отцом и сыном, всегда стояла Гуннхильд — женщина, которая и духом и волей намного превосходила своего мужа.
Я бы сказал, что Унас не отличался большим умом. Хотя и глупым он тоже не был. Ему была свойственна крестьянская хитрость, он был мелочен, легко обижался и долго таил обиду, скрывая ее с большим искусством и обнаруживая тогда, когда обидчик меньше всего ждал этого. Он был воин, но не рвался в битву впереди других, а появлялся, когда враг уже отступал. Однако в темноте или смертельно напуганный, мог проявить смелость и вцепиться в горло своему недругу, подобно ласке или лисице.
Благодаря Унасу Гуннхильд со временем тоже попала в близкое окружение епископа. Этот благочестивый слуга Божий, который не всегда был таким добрым, каким хотел казаться, порой, поддавшись ненависти и злобе, произносил в неприглядном помещении, где проходили наши занятия, слова, почерпнутые им отнюдь не из Священного писания. Епископ, как я уже говорил, хорошо знал женщин. И все-таки я убежден, что Гуннхильд едва ли была среди тех родников, которые утоляли его жажду. Он слишком уважал отношения между братьями и к тому же знал, что слухи и сплетни в епископской усадьбе распространяются, как огонь по сухой траве. Жажда епископа, какой бы жгучей она ни была, никогда не побеждала его страх перед людской молвой.
Сверрир вырос в епископской усадьбе. Путь от дома епископа до дома, сложенного из камня, с открытым очагом в одном углу и хлевом в другом, где обитали Сверрир, Гуннхильд и Унас, был короткий. Рано выяснилось, что Сверрир обладает такими способностями, какие и не снились другим детям. Разгневавшись однажды, что епископ задумался, углубившись в неясные места Псалмов Давида, и не сразу смог вспомнить его имя, Сверрир в праведном гневе осмелился ударить епископа по лицу. И епископ, этот несчастный человек, всегда предпочитавший сделать шаг назад, нежели вперед, удовлетворился тем, что чертыхнулся, как кормчий при встречном ветре, вытер лицо и ушел.
8
Рим