Ночной поезд в Мемфис

Так подумала я, когда, проснувшись, обнаружила, что нахожусь в большой комнате, обставленной старинной мебелью. Я чувствовала себя спокойной и расслабленной. Это единственный положительный эффект транквилизаторов. Они делают человека невозмутимым.

Но где-то в глубине моего фармацевтического спокойствия оставался крохотный участок мозга, взывавший к бдительности. Думай! — словно бы кричал он. Делай что-нибудь. Не лежи, как бревно, постарайся выбраться отсюда.

У Лэрри было время, чтобы отвезти меня обратно в Луксор, — уже наступила ночь, за окнами царила непроглядная тьма. Но я понимала, что нахожусь не в его лук-сорском доме: мебель хоть и была старинной, но не такой ухоженной, как у него, — позолота стерлась, а матрас, на котором я лежала, попахивал сыростью. То ли у Лэрри есть временная квартира в Каире, то ли он остановился у друга. (У него ведь столько друзей!) Не походила комната и на гостиничный номер: я не видела ни телевизора, ни прейскуранта обслуживания, ни телефона.

И на двери изнутри не было ни ручки, ни цепочки. Дверь запиралась снаружи. Удивило ли меня это? Нет.

Я ощущала лишь легкое раздражение из-за того, что отчаянный внутренний голос старался вывести меня из состояния успокоительного оцепенения.

Окна были не заперты. Они выходили на маленький балкончик, где я постояла несколько минут, подставив лицо освежающему ночному ветерку. Только несколько огоньков мерцало сквозь кроны деревьев, верхушки которых дотягивались до балкона, но, как я с сожалением отметила, отстояли от него слишком далеко, чтобы рассматривать их как возможность для побега.

Земля виднелась далеко внизу. Я не заметила ни единой опознаваемой приметы — ни башен, ни высоких отелей, ни даже пирамид. Дом скорее всего находился в отдаленном пригороде.

Примыкавшая к комнате ванная когда-то, видимо, была роскошной, но теперь плитка обвалилась, а мрамор потускнел. Вода из крана потекла ржавая.

Когда она немного очистилась, я сполоснула лицо и руки, потом вернулась в комнату и села. Выбор был невелик.

К этому времени оцепенение прошло, и теперь я пребывала в состоянии унизительной, отвратительной паники. Предыдущие часы спокойными не назовешь: я испытала смертельный страх, порой теряла самообладание и способность трезво мыслить, но теперешнее положение оказалось гораздо хуже — словно именно в тот момент, когда я решила, что могу наконец присесть и расслабиться, из-под меня выбили стул. Справедливости ради следует сказать, что горло у меня пересохло и руки дрожали не только из-за мыслей о планах, которые Мэри лелеяла в отношении меня самой. Джон и Шмидт могли находиться где-нибудь в соседней комнате, и Мэри, вероятно, трудилась над одним из них или над обоими. А Фейсал, возможно, уже мертв.

Не храбрость, а отчаяние заставило меня встать. Я обязана все выяснить. А что, если правда не так страшна, как картины, которые рисует мне воображение? Во всяком случае, хуже она быть не может.

Я заколотила в дверь и спустя несколько мгновений услышала, как ключ поворачивается в замочной скважине. Дверь открылась. Страж не наводил на меня дуло пистолета, в этом не было необходимости, потому что стражем оказался Ханс, мой старый знакомый, человек с лицом, похожим на морду гигантского барана, и сложением великана. Абзац.

Мышцы у Ханса есть, по-моему, даже на ушах, а росту в нем — почти семь футов.

Египетское солнце потрудилось над его светлой кожей: щеки обгорели и шелушились.

— Guten Abend, Fraulein Doktor, — вежливо сказал он. — Also, Sie sind aufgewacht [60]. Пойду доложу.

Прошло десять бесконечных, изматывающих душу минут, прежде чем дверь открылась снова. Когда я увидела Лэрри, мышцы мои расслабились. Не то чтобы вид его был мне приятен, но я определенно предпочитала его общество обществу известной дамы. За Лэрри следовал Эд с подносом. Официант из него получился никудышный.

— Испытываете недостаток в прислуге? — поинтересовалась я, когда Эд неловко поставил поднос на стол и ретировался к двери, где встал со скучающим видом, скрестив руки на груди. Похоже, именно в этом состояли все его обязанности.

— Вы сильно расстроили мои планы, не скрою, — признался Лэрри, — но лишь на время. Хотите попить?

Бутылка минеральной воды на подносе была непочатой и крышка казалась нетронутой. Лэрри с нескрываемым удовольствием наблюдал, как я исследую ее.

— У вас все равно нет выбора, — любезно заметил он, — вы можете объявить голодовку, но без воды в здешнем климате не обойтись.

Учтивый, как обычно, он не стал добавлять, что существуют и иные, менее безболезненные способы воздействия.

— Ну и каковы же ваши планы? — спросила я.

Лэрри откинулся на спинку стула и оглядел меня с довольной улыбкой.

— Вы незаурядная женщина, Вики. Вы, верно, удивитесь, но, сообщая в посольство о том, что мы помолвлены, я вдруг счел идею не столь уж и абсурдной.

— Лучше останемся друзьями, — съязвила я. Лэрри рассмеялся.

— Ваше сердце принадлежит другому? И все же подумайте, Вики, это неплохой выход из создавшейся затруднительной ситуации.

— Где он?

Лэрри не спросил, кого я имею в виду.

— А разве вы не знаете?

— Мы разделились сегодня утром. — Это я могла ему сообщить, ничем не рискуя, он наверняка сам уже знал, что мы с Фейсалом ехали вместе, и мог легко догадаться, что Джон со Шмидтом составили другую пару.

— Я думал, вы знаете. Конечно же, место встречи назначено в Каире? Не беспокойтесь, я не прошу вас сообщить, что это за место. Мы уже предприняли необходимые меры, чтобы проинформировать его о том, что вы гостите у меня. Он будет здесь с минуты на минуту.

Значит, они его не схватили. На моем лице отразилось облегчение. Лэрри покачал головой:

— Не питайте напрасных иллюзий, Вики. Под вашим балконом стоит стража, а за каждой дверью ведется наблюдение.

Следовательно, они рассчитывают на обмен — во всяком случае, собираются его предложить. Джон наверняка об этом догадывается.

— Как вы связались с ним?

— Дорогая моя, сегодня вечером ваше милое личико не сходило с телеэкранов по всем каналам. А я сам выступил с пресс-релизом. Не сомневаюсь, он все это видел, он ведь внимательно следит за новостями. Вы пережили шок и теперь страдаете от физического и нервного истощения на вилле президента Американо-египетской торговой компании. Сам президент большую часть времени проводит в Штатах, но был счастлив предоставить свой дом в полное распоряжение вам и вашему заботливому жениху.

А если я ненароком упаду с балкона или взрежу себе вены, мой заботливый жених скажет, что это самоубийство, совершенное в состоянии нервной депрессии. И я вслед за Фейсалом пополню список жертв.

— Что с Фейсалом? — Я заставила себя задать этот вопрос, очень боясь услышать страшный ответ.

Лэрри махнул рукой, показывая, сколь мало занимает его жизнь Фейсала:

— Забудьте о нем, он свою роль отыграл. Шмидт и Тригарт — вот кто меня интересует, и вас должны интересовать именно они, потому что лично вам ничто не угрожает, если они согласятся сотрудничать с нами. Нет, не перебивайте, дайте мне закончить. Зачем мне причинять вам вред? Как только я покину страну, вы ничего не сможете доказать, без этого нагрудного украшения вам не на что будет опереться.

Мое смятенное молчание он истолковал как готовность воспринять его доводы. Наклонившись вперед и пристально глядя на меня, он продолжал:

— Чтобы остановить меня, вы взвалили на себя массу хлопот, подвергали себя опасностям, страдали. Это, несомненно, достойно восхищения, но глупо. К чему рисковать жизнью, чтобы предотвратить столь безобидное деяние? Древности, которые я приобрел, будут у меня в большей сохранности, чем в их естественной среде. То, что я делаю, есть акт спасения, а не осквернения.

Эти аргументы были мне хорошо знакомы. Грабители, воры да и иные археологи приводят их испокон веков и, к сожалению, порой встречают понимание. Метопы Парфенона, мол, неизбежно погибли бы, если бы не были перенесены в музеи. Я не согласна с такой точкой зрения, но у меня не было настроения вести с Лэрри теоретическую дискуссию.

60

Добрый вечер, фройляйн доктор. А мы уж заждались (нем.).