Страница 41 из 110
Думается, что этот небольшой холст выдержал бы увеличение в десять — двадцать раз. Меня поражает, что до сих пор ни один архитектор не использовал для своих новых творений произведения Дейнеки, как бы созданные для огромных стен.
К сожалению, жизнь мастера сложилась так, что он не всегда мог реализовать свои уникальные данные монументалиста.
Красная площадь. 9 мая 1945 года… Столица ликует. В наступившей тишине звонко пропели куранты. Спокойно, мощно прозвучал голос главных часов Отчизны.
… Ливень сиреневых, розовых, изумрудных звезд упал в темную гладь Москвы-реки. Воссияли древние соборы Кремля. Вспыхнули узорчатые купола храма Василия Блаженного… Победа… Мир…
«Некоторые считают меня односложным, — улыбнулся Дейнека, — пускай, я не скрываю, что счастлив, если мне удалось сказать свое слово в искусстве о нашей небывалой, трудной и непростой эпохе».
Этот памятный разговор с учителем, еле слышный сквозь кипень праздника, особо ярко предстал 7 ноября 1987 года.
… Вновь мерно, неспешно пробили часы на Спасской башне. Радугой размылось марево причудливых огней салюта. Его самоцветное мерцание сверкало в глазах миллионов людей…
Несказанно сложные чувства трепетали в душе семидесятилетнего, седого москвича… Многое, многое вспомнилось мне…
«Стоим на ладони Истории», — словно издалека слышался голос Мастера.
Автопортрет
АРКАДИЙ ПЛАСТОВ
Вечер. Тишина небес на миг посетила землю. Теплые стрелы зари долетели до обочины поля, и, как по мановению кудесника, все обыденное стало колдовством.
Слышно, как звонко льется в миску тугая струя молока, как мягко входит нож в еще теплую краюху хлеба и негромко вздыхает приглушенный трактор, как шелестят травы и поет в бескрайних просторах летний, напоенный горьким ароматом трав и цветов ветер.
«Ужин трактористов».
Немудреный. Но нет вкусней его и желанней. Потому что сдобрен он трудом великим. Да потому, что накрыли стол — саму землю нашу — милые сердцу руки.
На миг задумался тракторист в просоленной алой майке и старой фронтовой фуражке танкиста.
О чем?
Как душист ржаной хлеб. Или, может быть, вспомнил фронтовую горбушку и друзей, которых никогда не увидит, земляков, однополчан.
Или, может быть, о том…
Да, впрочем, о чем можно мечтать после такой маеты?
Льется тугая струя молока, мерно колотится сердце трактора, нетерпеливо постукивает деревянной ложкой молодой вихрастый русый паренек, подручный тракториста, тихо мурлычет нехитрую песенку милая курносая девчонка в белой косынке.
Сама жизнь.
Без прикрас.
Терпкая, горькая, желанная, в каждом мазке, каждой жилке полотна Пластова «Ужин трактористов», написанного в 1951 году…
Больше сорока лет прошло с той поры, как молодой парнишка Аркадий Пластов пересохшими от волнения губами прошептал:
«Быть только живописцем и никем более!»
Сорок лет пролетело с тех сказочных дней 1911 года, когда из далекого села Прислониха Симбирской губернии, покорный велению сердца, в Казань пришел восемнадцатилетний Пластов, чтобы поглядеть выставку знаменитого Поленова.
«Был я тогда поднят до каких-то заоблачных высот — ведь я видел картины одного из тех, кто, по моим тогдашним понятиям, коснулся вершин возможного. Поленов сразу же привлек меня свежестью красок и световых эффектов. Они мне казались ярче самой действительности», — вспоминает в «Автобиографии» Аркадий Александрович.
Сорок лет… Какое время пережил художник, сколько увидел, сколько перечувствовал, прежде чем создать свой «Ужин трактористов» — картину, в которой вся упругая сила народная!
Ведь недаром в 1958 году на выставке в Лондоне президент Королевской Академии художеств Чарльз Уилер, пораженный полотном Пластова, произнес:
— Как много дает такое искусство! Реализм. Вы знаете, я как-то теперь особенно ясно понял, почему вы, русские, смогли выстоять в войне и победить. Кто может так упоенно работать, о, того нелегко одолеть!
… Вечерело.
Лучи зари с искусством гениального скульптора вылепили набухшие жилы на корявых, тяжелых кистях рук тракториста. Неумолимо прорезали суровые борозды морщин на лице бывшего солдата. Нежно коснулись румяной щеки паренька, прошлись по вихрастой макушке. Мягко наметили обаятельные черты девочки в белом, скользнули по былинкам выгоревшей травы и разлились по вздыбленным могучим пластам поднятой целины.
Земля…
Русская, раздольная раскинулась до самого края небес, там, где сизые предзакатные тучи сливаются с горизонтом.
Земля и человек. Они воспеты в этой картине, картине мудрой и честной, отражающей само время.
Необычайна, сурова красота полотна.
Ужин трактористов.
По-суриковски густо, кряжисто написан характер героя, внешне ничем не примечательного, но красивого своей приверженностью земле, Родине, правому, справедливому делу.
В колорите холста угадываются звучания врубелевского «К ночи», куинджевских закатов, рериховских былинных сказов.
Но это Пластов!
Горько и как-то неловко читать сегодня пожелтевшие полосы газет, где в статьях искусствоведов той поры в пух и прах разносили эту замечательную картину за мнимую грубость, приниженность, примитивизм, незнание жизни.
Но, к счастью, это уже страницы истории.
Хотя художнику приходилось пережить в те годы немало тягостных минут, выслушивая упреки в отсутствии как раз тех самых качеств, которыми он обладал на самом деле в высшей степени, — правдивости и гражданственности.
Труден и замечателен творческий путь Пластова.
Вот несколько строк из его «Автобиографии»:
«Наше село лежало на большом Московском тракте, и, сколько себя помню, мимо нашего дома вечно тянулись бесконечные обозы, мчались тройки с ямщиками-песенниками.
Кони были сытые, всяких мастей, гривастые, в нарядной сбруе с медным набором, с кистями, телеги и сани со всякими точеными и резными балясинами, дуги расписные, как у Сурикова в «Боярыне Морозовой».
С тех пор запах дегтя, конское ржание, скрип телег, бородатые мужики приводят меня в некое сладостное оцепенение.
Блаженством, которое не повторится, пролетело детство.
Три года сельской школы. Лимонно-желтая азбука как будто вчера раскрыла передо мной чудеса звучащих и говорящих закорючек. Крохотный синий томик Пушкина-, Капитанская дочка» и кольцовское «Что ты спишь, мужичок» было первое, что я узнал из литературы и что пытался иллюстрировать.
Зачем?
Кто знает! Не помню сам.
К нам тогда ходила одна старуха, нянька Степановна. Она домовничала у нас, когда отец с матерью уходили в гости на святках, на пасху. Степановна, сухонькая и ласковая, рассказывала в сумерках нам былины и сказки про Илью Муромца, про Егория Храброго, про Аленушку и бел-горюч камень.
Купание коней.
Знала она их, должно быть, очень много, так как никогда ничего не повторяла, за исключением любимой нами Аленушки и братца Иванушки».
Как не вспомнить здесь еще раз строки Белинского о формировании таланта русского художника:
«Возьмем поэта русского: он родился в стране, где небо серо, снега глубоки, морозы трескучи, вьюги страшны, лето знойное, земля обильна и плодородна: разве все это не должно положить на него особенного характеристического клейма? Он в младенчестве слышал сказки о могучих богатырях, о храбрых витязях, о прекрасных царевнах и княжнах, о злых колдунах, о страшных домовых; он с малолетства приучил свой слух к жалобному, протяжному пению родных песен; он читал историю своей родины, которая не похожа на историю никакой другой страны в мире».