Страница 35 из 110
Казалось бы, чего проще — жить по канонам в искусстве, пользоваться выверенной рецептурой, писать испытанными цветовыми сочетаниями, именуемыми гордо колоритом, компоновать пристойно, используя годами привычных натурщиков, пользоваться обкатанными сюжетами, не раз восхищавшими вернисажных зрителей.
Но вот появляется в мире живописи художник, предлагающий новый ритм, новую гармонию, новый темп развития образного мышления, новый мир пластики.
В этом новом мире может быть не очень уютно, скорее все непривычно, необжито, и, конечно, эта новь не без ошибок.
Одним из таких нарушителей спокойствия в нашей живописи, создавшим произведения непреходящей правды, художником, открывшим новую красоту в искусстве эпохи, был курский юноша, сын своего времени — Александр Дейнека.
Корифей русской живописи Михаил Васильевич Нестеров, человек, весьма скупой на похвалы, назвал картину Дейнеки «Оборона Петрограда» «новым словом в искусстве». Этот шедевр был написан молодым мастером в 1927 году.
Время. Его музыку, ритм отлично слышал Дейнека.
И это сложное, объемное звучание вошло в его душу не сразу. Где-то на заре сознания он смутно припоминал горячий шепот матери, протяжные негромкие ее песни. Неуемное тиканье старых часов. Скрип сверчка. Гортанные крики поездов. Шелест молодых берез под окном. Потом в его сердце ворвался целый мир звуков.
Первым среди них был топот кованых сапог по мостовой.
Цветной мозаикой рассыпались мелодии речного ветра, веселые волны Тускори, крики озорных мальчишек. Незабываемо вошли и остались в памяти звонкие напевы первых маевок, живой трепет алых знамен, плеск весел, девичий смех, весенняя радость поющих людей и грохот первого выстрела, оборвавшего чью-то жизнь.
До него донесся дробный цокот копыт жандармских коней по курской булыге.
Малиновый звон праздничных колоколов. Вздохи тальянки. Разудалые частушки.
Вдруг в омут провинциального быта ворвалась медь. Грянули духовые оркестры.
Саша Дейнека навсегда запечатлел лязг металла, рев паровозов, перестук колес, плач женщин и снова, и снова мажорный смех труб, мешавших мозгу цепенеть от горя.
Потом юноша узнал страшный голос войны, его слух был смятен воем снарядов, дробью пулеметных очередей, стонами раненых. Зато еще ярче он услыхал тишину, пение птиц, шорох ковыля. Лавина звуков, ликующих и грозных, обозначала рубеж двух эпох, великий перевал истории — Октябрь…
Молодой художник восторженно воспринял музыку революции. Его сердце было захвачено могучей полифонией семнадцатого года, и он навсегда отдал себя новой правде. И снова скрежет металла, и снова неистовая схватка светлых сил и сил мрака.
И вдруг страшная тишина родного города. Глухая ночь. Дробь барабанов. Надрывные скрипки ресторанных оркестров… Курск занят белыми. Сухие хлопки залпов.
И наконец обвал красноармейских маршей, кумачовая заря песенного раздолья победы.
«Оборона Петрограда»…
Художник намеренно доводит скупость красочной гаммы до предела. Зато с какой щедростью разворачивает перед нами живописец ритмическое богатство своей композиции, как артистично и тонко он сочетает неподвижность строгих вертикалей, конструкции моста с живыми силуэтами людей.
Как неназойливо и разумно развернуты ряды бойцов, как мерно колышутся винтовки на светлом зимнем небе. Все, все в картине подчинено лейтмотиву «мерной поступи железных батальонов пролетариата».
Художник видит самого себя среди шагающих солдат революции. Он вместе с ними готов исполнить ленинский завет. И в этом весь Дейнека, один из самых цельных и честных творцов нашей земли.
Вся его дальнейшая творческая жизнь, все его великолепные полотна, фрески, мозаики, витражи, скульптуры, графические листы — превосходное подтверждение известного положения, высказанного большим французским мастером Домье:
«Художник должен принадлежать своему времени».
Дейнека целиком, безраздельно отдал весь свой талант народу. И вот в этой цельности, чистоте и правоверности мастера, в его неуемном, не прекращающемся ни на день труде, в невероятном напряжении гражданской совести художника, бескомпромиссно и жестко отбрасывающей всяческую фальшь и ложь в своем искусстве, в постоянном тревожном поиске все новых и новых форм самовыражения, в этом колоссальном, порою нечеловеческом самоистрачивании — вся сила Дейнеки, знавшего радость полета мечты.
… Конец апреля. Переделкино.
Яркое солнце. Холодный ветер. Маленький темно-красный домик.
Дача Дейнеки. Легкое серебряное кружево берез. Темные ели. Поют скворцы. Весна набирает силу. В звонком лазоревом небе плывут перламутровые легкие облака. В ложбинах ноздреватый синий снег. Зябко.
Резкий порыв ветра доносит шум мотора самолета. И снова тишина. Чуткая, апрельская. Мерно раскачиваются ели, окружающие белый кубик мастерской с легкой лесенкой, ведущей наверх.
Кричат грачи.
Странное, щемящее чувство невозвратной утраты охватывает меня. Это был лишь миг. Елена Павловна, вдова художника, показывает две яблони, посаженные его руками. Деревья выросли. Окрепли. Прошлой осенью принесли первые плоды. Выгорели, выцвели когда-то ярко-красные двери мастерской.
Бегут, бегут пухлые сизые тучи, обещая снег. Сквозь старую бронзу прошлогодней листвы пробился желтый цветок.
Мастерская.
Голубые стены. Огромное стеклянное окно. Холсты, подрамники, планшеты. Книги, книги. У мольберта маленькая, тщательно вычищенная палитра.
— Его последняя палитра, — говорит Елена Павловна.
Саженный холст «Купальщица». Эскиз мозаики «Ломоносов». На полках скульптура. На мольберте начатый этюд… Все здесь сохранено, как будто мастер не ушел. Мы видим нетронутым сложный, интересный мир художника. Его любимые репродукции. Микеланджело — «Сотворение Адама» — фрагмент из «Страшного суда», сельский пейзаж Ван Гога, портрет Матисса. Оригинал Леже, подаренный автором.
… Старое-старое плетеное соломенное кресло. Оно и сейчас стоит на солнце у входа в дом. Как любил на нем сидеть Александр Александрович, греясь на припеке! Сколько интереснейших историй из жизни мастера услышал я, свдя рядом с ним.
Вот одна из них.
— Рано я узнал жестокость, — сказал Дейнека. — Помню, как-то собрались мы с ребятами на Тускорь удить рыбу.
Идем босые по розовым от зари лужам.
Весело.
Земля черная. А на небе алые, будто птичьи перья, облака. Трава блестит, сверкает, как будто в звездах.
Роса.
Вдруг Шарик, пес, семенивший впереди, остановился и завыл.
Мы подбежали к большой луже и в прозрачной воде увидели на черном дне малыша.
Новорожденный…
Все стояли как ошалелые. А я все глядел и глядел неотрывно на этого маленького, еще не начавшего жить по-настоящему человечка, на его морщинистое, собранное в гримасу личико, на плотно-плотно сжатые кулачки, сведенные судорогой от еще, наверное, не осознанного страдания, и вдруг я перевел взгляд на испуганные, склоненные лица сверстников — загорелые, веснушчатые, на их вихрастые, белобрысые головы с розовыми ушами и в какой-то миг осознал впервые с ребячьей остротой всю бездну, отделявшую жизнь от смерти, и в мой детский мир, разноцветный, полный звуков и счастья, звонкий, как радуга, в какое-то неуловимое мгновение ворвалась тишина.
… И в этом новом, страшном молчании он, Саша Дейнека, услышал ранее неведомый ему, но ясный и требовательный звук. Настойчиво, все быстрее и быстрее, четко и властно билось его маленькое сердце. И этот живой метроном впервые в жизни мальчишки отмеривал для него всю тяжесть, ответственность человека за судьбу брата своего.
Будущий великий художник еще не знал, как он должен помочь всей этой беде.
Но он, паренек Саша Дейнека, с этой минуты понял что-то очень важное и непреходящее. Он осознал с необычной, данной не всем людям грозной яркостью, что мир, в котором мы живем, дышим, пьем, едим, гуляем, соткан не из одних улыбок, песен и красок. Что иногда этот звучащий и разноцветный, говорливый мир вдруг становится немым и одноцветным…