Дневник. 1918-1924

Кстати, о семинарках. С одной из них, очень некрасивой, но хорошо воспитанной (парле франсэ) я разговорился в ожидании кинематографа (Верочка, узнав, что сеанс отложен, свела нас в Приорат) и от нее узнал, что у них за монастырский и изуверский режим! Какая и в этом разница (и вовсе не от одних большевиков идущая) с нашим временем! Как наше «откровение» прошлого было полно «душистого» поэтического энтузиазма, с нежной любовью сентиментальности, чисто индивидуальногои свободного общения с миром, когда-то существовавшим и оживавшим в нашем воображении, так их ознакомление с прошлым полно какой-то строгой, даже суровой, базирующейся на вере в «спасительность научного подхода» методологии, к тому же с определенным уклоном в коллективизм. Каким кошмарным и притупляющим гнетом веет (для нас) от всех этих коллоквиумов, дискуссий, от этих «руководительств» экскурсиями (входящих в круг их повинностей, за что их и пригревают и почти задаром кормят), руководительств, подчиненных известному плану, устанавливаемому и после общего обсуждения и применяемому иначе в виде опытных безгонорарных прогулок, при которых ходят по два контролирующих товарища. В свою очередь, эти соглядатаи выступают затем на общем обсуждении прогулки с нарочито строгими придирками и критиками. Такие прения-суды у них иногда затягиваются до 2-х часов ночи. Бедная, бедная старина… Какое ужасное потомство развели мы все и в значительной степени я — родоначальник «Мира искусства» и «Художественных сокровищ России» и вообще всего «интимного обращения» к былому в русской культуре! Но так, видно, нужно, таков закон. Обидно только за все эти молодые души и сердца, что они того, что мы получили, не получат. Впрочем, уже отношение «старых годов» благодаря своему скопчеству было в своей основе (и несмотря на жизненность Коки Врангеля) лишено этой поэзии.

С понедельника был в городе. Главное содержание этих дней — приготовление к отъезду, и не столько это я готовился, сколько за меня готовится Надежда Евсеевна, которая настаивает пуще прежнего на нашем немедленном выезде (почему-то все приходит на ум: не угрожает ли что?) и которая особенно… при получении телеграммы утром в среду от Коки: «Ида появилась!»

После этого, ввиду неполучения до сих пор командировки из Москвы (во вторник вернулся оттуда Марк Философов и привез такую весть: «Бумаги Бенуа не готовы, и неизвестно, когда будут»), они решили действовать особым манером. Не предупредив меня, она (Добычина) явилась (вероятно, ввиду козыряния своим знакомством с Мессингом) к Кристи и Сергееву, свела их как-то (по телефону) с Цыперовичем, и в результате получилось то, что: 1) Цыперович для Наркомпроса покупает за 600 рублей ассигнациями часть моих акварелей; 2) Кристи написал в Москву и поручил поехавшему туда Ольденбургу торопить высылку моей командировки. Добычина уверена, что здесь интриги Тройницкого, про которого Мессинг выразился, что он вместе с Ятмановым составляет «хорошенькую пару»; 3) тот же Кристи обещал, в случае чего, если бы командировка все же запоздала, выдать мне удостоверение для ГПУ, что такая командировка мне выдана (при нем ее подписал зам-нарком Ходоровский); 4) Мессинг обещает по получении всех документов моментально выправить паспорт; 5) при помощи Сергеева уже получил удостоверение о том, что за мной и Акицей не числится недоимок.

Во вторник Добычина весь вечер провела в одиночестве со мной (она была на вечере у Абельменов и оттуда прибыла) и наговорилась досыта. Между прочим что-то болтала о громадном значении для советской власти моего приезда на Запад в эту минуту (в связи с переговорами о займе) и что будто бы это вполне сознают и Цыперович, и Сергеев, и Мессинг. Разумеется, я лично этому не верю, но благодетельное действие все же от этого ощущаю. Мне вообще нужны утешительные дозы одобрения и хотя бы самой прозрачной лести, чтобы как-нибудь балансировать мою внутреннюю растерянность (растерянность моя в чрезвычайной степени усилилась после мейерхольдовских спектаклей, вернее, после их успеха, если не муссированного, но все же столь ловко налаженного Гвоздевым, Евгением Кузнецовым и тутти кванти, что я уже определенно восчувствовал, что здесь моя песенка (песенка всего нашего искусства) спета, или, вернее, безнадежно заглушена), именно за это благодетельное действие всего культа, которым меня окружает Надежда Евсеевна, и я ей делаюсь с каждым днем все более признательным. Но как себе объяснят такой рьяный патронаж все те, с кем она входит в соприкосновение по моим делам? И это вхождение делается не просто, а с невероятным напором и с отчаянной прямолинейностью. Она буквально командовала и в кабинете у озадаченного вконец Кристи, и в финотделе. Даже целому ряду лиц сделала выговоры, и случилось то, что всегда случается в подобных случаях, — выговоры выслушивались чуть ли не с трепетом (перед такой видимостью могущества) и дела делались, как по мановению волшебной палочки. Тогда же, во вторник, она рассказала про свой роман с Горьким и привела такие характерные подробности, которые во мне создали убеждение, что он действительно лез к ней, и даже в довольно грубой форме. Заодно от меня и от нее попало всему горьковскому быту, всей окружающей его фальши, несомненно, отвечающей и его внутренней глубокой лживости. О, как я благословляю небо, что мне больше не приходится входить по лестницам дома № 20 по Кронверскому. Каждый раз, делая эти восхождения, я молился, чтобы это было в последний раз!

В двух словах еще несколько фактов за эти дни: вторник, 5 августа — жара. Рисую новую декорацию «Тартюфа», в которой и не нужно больше ничьей живописи, да и роскошь материала (я сначала думал о бархатных стенах) заменена тоном холста. С этим Лерман справится. Захожу к Шапиро взять отпуск, который и получен не без некоторого колебания (из трусости). Вообще же он мне показался на сей раз милым мельником, раздавленным массой навалившихся на него дел. Ко мне благоволит. Сам заговорил о моем лучшем обозначении, о полном моем переходе в театр (в Эрмитаже он ни разу с революции не был), взял с меня слово, что по возвращении я возобновлю этот разговор.

Первый раз в Эрмитаж приходит Мотя, которую я пристыдил за ее незнакомство с музеем. Сережа совсем в нее втюрился. Длинный разговор с П.К.Степановым. У них в театре не перестают ходить фантастические слухи о Коке. Он выработал целый план, кому Кока должен написать, чтобы эти слухи окончательно разрушить. Он действительно очень расположен к Николаю, но не без стиля «мамушки», да и все их учреждения сильно напоминают «бабий» монастырь с его сплетнями и интригами.

Шильдкнехт переживает ужасные моменты. Он уже совсем собрался ехать, а тут Кандина стала цинично, на виду у всех путаться с какими-то богатыми кавалерами. Поездка отложена.

Вечером у меня Добычина. Кроме помянутых выше тех лиц, она затронула еще Н.Д.Соколова, которому она пророчит печальный конец, так как он якобы занялся «расторговыванием» своего влияния во Внешторге и даже предлагает какие-то комиссионные Рубену. Но Добычина давно его не любит, быть может, и на почве особой ревности, так как они оба состоят в политическом Красном кресте (снова будто возрождающемся). Впрочем, во всех этих разговорах (и особенно о Горьком) меня всегда поражает глубокая провинциальность и не только добрейшей Надежды Евсеевны, но как раз и Горького, и всех наших сановников, и всех наших художников. Придается значение самым мелочным глупостям, и особенно это сказывается в разных «турнирах остроумия», в диалогах, в которых каждый собеседник старается быть вполне на уровне европейского юмора. Та же провинциальная мелочность является одной из главных причин затора всех дел и даже всего государственного механизма. Во имя сбережения каких-то грошей содержат колоссальный аппарат сыска, контроля, пресечения, тут, разумеется, сейчасот нашей пролетаризации, от того, что всюду, и у самого кормила власти, во всех делах, встали люди, привыкшие дрожать над копейкой и жить интересами узкого жалкого круга. Много здесь и от нашей российской вошедшей в плоть и кровь убогости (совершенно вытесняющей прежний российский размах, «широту натуры»), Во всяком случае, именно этот провинционализм придает столь уродливую «форму» и нашей политической полиции, и нашему торговому делу, и нашему искусству, и всем прочим отправлениям нашей государственной жизни, и всей нашей культуре. И вот стоит это как-то остро почувствовать, так начинает безумно тянуть отсюда к большой шири. Или же надо уйти в леса, степи, на что я не способен, ведь я насквозь городской человек. Но, с другой стороны, не слишком ли и я уже отравлен за эти десять лет здешним? Могу ли я теперь стариком приобщиться к тамошнему?