Страница 20 из 56
Опять все кругом было необычно, опять давно приглядевшееся выглядело новым и странным. От поля медленно шла по улице темная фигура, смутные тени скользили по земле, в теплом воздухе пахло распускавшимися березовыми листочками… Вот, — этот человек идет, охваченный думами, и не спрашивает себя, — его ли это думы в его голове? И тени сосредоточенно ползут и не подозревают, что они — только безвольное отражение облаков. Скромно-горделиво стоят березы, окутанные свежим и чистым ароматом молодости. Чего гордиться?.. И только в тишине кругом чуялось сознанное миром безмерное, несвержимое рабство свое.
— Константин Сергеевич, вы? — нерешительно спросил из тишины женский голос.
Я вздрогнул. Посреди улицы неподвижно стояла Катра.
— Как вы здесь? Катерина Аркадьевна!
Она медленно подошла к окну. Лицо под широкими полями шляпки казалось бледным.
— Это от поля вы сейчас шли?
— Да, я в поле гуляла… За архиерейской дачей…
Катра облокотилась о подоконник, подперла щеку рукою в светлой перчатке. Она была сосредоточенно-задумчива, глаза светились.
Я пристально смотрел на нее.
— Вам странно? — Она равнодушно помолчала. — Я хотела после тогдашнего проверить, трусиха я или нет… Ничего. Только заблудилась… Ох, не люблю трусов!.. Ямы какие-то пошли, сваленные бревна. У меня револьвер с собою. Удивительно, тишина какая. Жутко, слышно, как тишина звенит в ушах. Иду я за казачьими казармами, — в полыни кто-то слабо и глухо ворчит, кто-то пищит жалобно. Остановилась. В темноте через дорогу проползло что-то черное, пушистое, длинное, и все ворчит, и ушло в крапиву. И там долго еще ворчало и жалобно пищало. Что это?
Она нервно повела плечами.
— Хорек, должно быть. Мышь поймал.
— Если уж правду говорить, я ужасно испугалась! — Она доверчиво улыбнулась и с детскою гордостью прибавила: — А все-таки овладела собою, даже шагу не ускорила…
— Вы знаете, Алешу поезд раздавил.
— Что-о?
Катра быстро подняла голову. Она молча смотрела на меня большими, спрашивающими глазами, и мои глаза ответили ее взгляду.
— Так, вот что…
Катра понурилась и стала ворошить концом зонтика осколок кирпича. Вдруг она решительно и взволнованно сказала:
— Константин Сергеевич, откройте мне дверь, я зайду.
Я отпер калитку. Освещая сенцы спичками, ввел Катру в комнату. Она нетерпеливо смотрела, как я зажигал лампу.
— Расскажите, как случилось… Поподробней!..
— Что рассказывать? Я ничего не знаю. Позвали к куску растерзанного мяса, спросили: «Узнаете?» — «Узнаю…» Сказал: «Он поехал с пассажирским поездом номер восемь, любил стоять на площадке, должно быть, свалился…» И сошлись с ним ложью, — в жилетном кармане у него нашли билет. Маше он еще третьего дня сказал, что едет в Пыльск.
Катра, наклонившись вперед, в ужасе слушала.
Я сел на кровать и стиснул голову руками.
— О господи, пускай, пускай! Слава богу, наконец кончилось!.. Какая мука!..
Я замолчал. Катра не шевелилась и все как будто слушала.
— Вы знали его старшего брата? — спросил я. — Он тоже убил себя, отравился цианистым калием. Проповедовал мировую душу, трагическую радость познания этой души, великую красоту человеческого существования. Но глаза его были водянисто-светлые, двигались медленно и были как будто пусты. В них была та же жизненная пустота. И он умер, — должен был умереть. Доктор Розанов говорит, на всей их семье типическая печать вырождения… Встало Неведомое и ведет людей, куда хочет!.. Страшно, страшно!
Как будто в каком-то сне, Катра глухо отозвалась:
— Страшно!
Она подошла к окну. По серебристо-светящемуся небу по-прежнему ползли черные облака, и удивительна была эта сосредоточенная жизнь на небе над глухо молчащей землею.
— Забытая небом земля, — сказала Катра.
Мы долго молчали. Катра повернулась спиною к окну. От полей шляпки падала тень на ее лицо, но мне казалось: я вижу его с широко открытыми, светящимися глазами. Как будто она, насторожившись, жадно прислушивалась к чему-то внутри себя, чего не могла расслышать. Мне вдруг стало странно: зачем она здесь и зачем молчит?
Катра бессознательно застонала слабым, протяжным стоном — смутным и тоскливым, как стонут спящие люди. Она вздрогнула от своего стона, очнулась и презрительно повела плечами.
— Пойдемте в его комнату… Я хочу посмотреть, — коротко сказала она.
Мы вошли. Катра с острым любопытством медленно оглядывала кровать Алексея, печку с полуоткрытою заслонкою, за которою виднелись сор и бумага. На гвоздике у двери висел старый пиджак Алексея, теперь сиротливо-ненужный. Катра смотрела на дверь.
— А вокруг косяков вся штукатурка осыпалась… Так все и осталось, как вы тогда дверь выломали. Стоял синий угар…
Она говорила как в бреду. Она как будто тянулась душою в этот воздух, насыщенный смертью, — тянулась жадно, извилисто-страстно. И замолчала.
И я замолчал. За окнами была та же тишина. До меня донесся странно-тихий шепот:
— Вам не кажется, что сейчас все кругом умерло?
Сердце стучало, в груди была дрожь. Я нахмурился и резко ответил:
— Не понимаю, что вы говорите.
Катра медленно подошла к окну и стала смотреть на улицу.
— Как тихо! Как тихо! И ни одного огонька нигде… Смерть разлилась на все и все охватила, и только мы одни. Это удивительно… Можно кричать, вопить, стрелять, — никто не услышит… И умереть…
Она счастливо вздохнула. У меня сердце стучало все сильнее. Я смотрел на нее. На серебристом фоне окна рисовались плечи, свет лампы играл искрами на серебряном поясе, и черная юбка облегала бедра. Со смертью и тишиною мутно мешалось молодое, стройное тело. Оно дышит жизнью, а каждую минуту может перейти в смерть. И эта осененная смертью жизнь сияла, как живая белизна тела в темном подземелье.
Мы молчали. Мы долго молчали, очень долго. И не было странно. Мы все время переговаривались, только не словами, а смутными пугавшими душу ощущениями, от которых занималось дыхание. Кругом становилось все тише и пустыннее. Странно было подумать, что где-нибудь есть или когда-нибудь будут еще люди. У бледного окна стоит красавица смерть. Перед нею падают все обычные человеческие понимания. Нет преград. Все разрешающая, она несет безумное, небывалое в жизни счастье.
Душный туман поднимался и пьянил голову. Что-то в отчаянии погибало, и из отчаяния взвивалась дерзкая радость. Да, пускай. Если нет спасения от темных, непонятных сил души, то выход — броситься им навстречу, свиться, слиться с ними целиком — и в этой новой, небывало полной цельности закрутиться в сумасшедшем вихре.
Прерывисто дыша, я подошел к окну. Я близко подошел к ней и тяжело, решительно сказал:
— Катра! Сейчас же уходите отсюда! Слышите?
Катра повернулась ко мне. Она беззвучно смеялась, счастливо смотрела и качала головою. В тени шляпки глаза мерцали смутными, далекими огоньками, как светляки в лесном овраге.
Я быстро охватил ее плечи и крепким поцелуем приник к щеке. Катра слабо вскрикнула и рванулась.
— Константин Сергеевич, что это вы?
Я хищно целовал ее, я ломал ей руки и отводил их от тела.
— Константин Сергеевич!.. Боже мой!.. Конста…
Была немая борьба. Гибкое, сильное тело извивалось, пуговицы и застежки трещали. Вдруг Катра перестала биться. Она слабо застонала — тем же тоскливым стоном бредящего человека. Жестоким поцелуем я припал к нагому плечу.
Катра рванулась.
Вихрем взвилась острая, безумная радость. Никогда нигде ничего не было, было только дерзкое, непозволенное, неслыханное в человеческой жизни счастье.
— Погоди, что это… Ах да!
Катра вынула из кармана револьвер. Она обняла мою шею рукою, крепко прижала к себе. Другой рукой покрыла плоский, блестящий револьвер. Грозно-веселый свет безумно лился из ее глаз в мои.
— А если я сегодня же убью тебя и себя?
— Пускай!
В комнате еще чувствуется весенне-нежный запах ее духов. Воспоминание о безумной ночи мешается с мыслью о растерзанном трупе Алеши… Ну что ж! Ну и пускай!