Четвертый хранитель

— Уж не хочешь ли ты сказать, что намерен помешать мне выполнить волю государя?

— Напротив, это ты собираешься помешать мне выполнить волю государя! Я только что показал тебе грамоту в которой он повелевает мне оказать гостеприимство князю Верейскому. Я верный и послушный слуга великого князя, кроме того, отныне князь Удалой мой личный гость, а я своих гостей в обиду никому не даю.

— Ты, верно, совсем рехнулся в этой глуши, беседуя с медведями, и разучился понимать человеческий язык! — Угрожающе сказал Оболенский и, повернув голову к своим людям, скомандовал — К оружию!

Два десятка воинов выхватили из ножен сабли со скрежетом, неестественно прозвучавшим в морозном воздухе тихой лесной опушки.

— Прочь с дороги, Медведев! Вас только трое — и мы сметем вас с пути, а твоя жена через минуту станет вдовой, — багровея от гнева, воскликнул Туреня.

— Советую тебе вспомнить, князь, что нынче большой праздник, и негоже христианам проливать в этот день кровь. Это большой грех. Прошу тебя подумать, прежде, чем ты примешь окончательное решение и напоминаю: здесь моя земля и мне дано государем право без всякого суда и следствия казнить и миловать на ней всех, кого я посчитаю нужным.

Медведев повернул коня и, неторопливо возвратившись к Левашу и Зайцеву, которые спокойно ожидали его в десяти шагах у заставы под вышкой, снова развернулся лицом к отряду.

Князь Оболенский несколько секунд помедлил, будто и вправду размышлял прежде, чем принять решение.

— Я всегда точно выполнял наказы моего государя. Выполню их и нынче, и да поможет нам Господь, — он перекрестился и, выхватив саблю, крикнул: — Вперед! Догнать и схватить изменника!

Все остальное произошло в считанные секунды.

Как только прозвучала команда Оболенского, и его отряд лишь начал трогаться с места, Леваш и Зайцев выхватили сабли, а Медведев неторопливо вынимая свой меч, кивнул поднятой головой в сторону гнезда на вышке, зная, что Юрок наблюдает за ним и ждет указаний.

Кони пяти первых всадников, следовавших за Оболенским и Захаровым, успели сделать всего лишь один шаг, а их хозяева уже с криками и стонами падали на землю, пробитые насквозь тяжелыми боевыми стрелами из луков и самострелов.

Они затормозили движение оставшихся позади, в то время как Борис Туреня и Артем Захаров оказались отрезанными от своих людей наедине с тремя противниками впереди.

Вышло так, что Медведев стоял посредине, а нападающие чуть разъехались по сторонам, предполагая очевидно, что основной удар нанесут их люди, и потому защищаться пришлось Левашу и Зайцеву, а поскольку они оба были опытными воинами, то не получили ни единой царапины, в то время как князь Борис Туреня и дворянин Артем Захаров, не успев даже понять, что случилось, уже лежали на снегу, обагряя его своей кровью, а их лошади, дико заржав, помчались в разные стороны.

Все это произошло так быстро, что остальные всадники, споткнувшись о падающих со стонами товарищей, неуклюже остановились и ошарашено стали оглядываться по сторонам, увидев, что лишились в одну секунду не только пятерых товарищей, но и своих командиров.

— Стойте, где стоите! — Спокойно сказал им Медведев, — И тогда, может быть, останетесь живы. Здесь порубежная застава Великого Московского княжества, и мои люди эту заставу стерегут.

Всадники посовещались, и один сказал:

— Мы готовы отступить. Отдай нам Туреню и Захарова.

Медведев спешился и склонился над лежащими неподвижно на земле телами.

Опытным взглядом он сразу определил, что тучный князь Оболенский просто потерял сознание, ударившись во время падения с коня. Рана, мастерски и точно нанесенная опытной рукой Леваша Копыто, была легкой, но сабля, нанося ловкий удар, одновременно перерезала натянутую уздечку, что привело к резкому падению тяжеловесного всадника. Леваш был мудрым и старым бойцом, который старался никогда не проливать зря кровь. Он прекрасно понимал, что их задачей было всего лишь остановить Туреню, а не лишать его жизни.

А вот у Зайцева воинского опыта не хватило. Он грамотно отразил удар нападающего всадника, но ответил на него всерьез — Артем Захаров с пробитой насквозь грудью хрипел, и было ясно, что если не оказать ему немедленной помощи, он умрет в течение ближайшего часа.

— Оболенского можете забрать, — сказал Медведев, — его рана легкая, а вот второго мы отвезем в мой дом, иначе ему не выжить.

Леваш спешился, мурлыча под нос какую-то украинскую песню, неторопливо порылся где-то за пазухой, вынул несколько пучков корпии и опытными руками, не раз проделывавшими подобные операции на полях многих боев, остановил кровь из ран Захарова на груди и спине, после чего уверенно сказал Медведеву:

— Довезем. А твоя Надежда его быстро на ноги поставит.

— Я не хотел, — виновато сказал Зайцев.

— Ты поступил правильно, — успокоил его Медведев и, убедившись, что отряд Оболенского, взяв с собой раненых и убитых, удаляется в сторону Медыни, скомандовал: — Поехали!

Из кустов вынырнул Ивашко.

— Мы верно все сделали?

— Верно. Несите службу до смены, как положено, а потом, к отцу Мефодию, на исповедь и покаяние. Ох, уж эти князья со своими распрями! Такой праздник нам испортили!

Медведев вздохнул, перекрестился, и они отправились домой.

… Ввиду прибытия нежданных знатных гостей, гости свои, близкие, стали вежливо откланиваться и прощаться. Спросив, не нужна ли помощь и получив от Медведева успокоительный ответ, Зайцев и Картымазовы уехали.

Филипп уходил последним и увидел в сенях лежащего на лавке Артема Захарова, вокруг которого хлопотали дворовые девушки и по указанию Надежды Неверовой разрезали одежду, чтобы обмыть и перевязать раны. Филипп лишь мельком взглянул на бледное бескоровное лицо с закрытыми глазами и только когда вышел из дому и сел в сани, ему вдруг почудилось, что он уже где-то и когда-то видел этого человека. Но во время новгородского и ливонского походов, а затем дерзкой вылазки судовой рати по Волге на ханскую столицу Сарай-Берке, Филипп перевидал множество людей, а память у него была не такая как у Медведева, который, упражняясь с детства под руководством отца, научился запоминать любое лицо и любую вещь, которую он когда-либо видел. Некоторое время попытка вспомнить этого человека мучила Филиппа, но потом он отвлекся и забыл о раненом.

…Княгиня Марья Верейская очень устала, и Анница отвела ее в светлицу, приготовленную специально для приема неожиданных гостей.

Василий Медведев и Василий Верейский остались в горнице одни.

Князь Удалой задумчиво смотрел в окно, а его лицо выражало глубокую печаль и озабоченность.

Медведев молчал.

Наконец князь Верейский прервал затянувшуюся паузу:

— Они пытались пробиться?

— Да.

— Я видел, как во двор вносили раненого. Это твой человек?

— Нет. Оболенского.

— Как вам удалось выстоять?

— Мы привыкли. У меня на заставе хорошо обученные люди. Оболенский тоже ранен.

— Вот как? — удивленно вскинул брови князь Верейский.

— Да. Мы вынудили их отступить, и я думаю, они больше не придут.

— Извини меня, Василий, — озабоченно сказал князь, — Боюсь, что я навлек на тебя и твою семью серьезную опасность, и потому считаю долгом объяснить, как мы с Марьей оказались здесь. Еще во время Ахматова нашествия в восьмидесятом году я был вон там, — он указал через окно на крутой берег Угры, проглядывающий меж стволами берез. — Оттуда я несколько раз делал вылазки на татар, проходя через твою землю и, скажу тебе прямо, — нигде и никогда я не видел так хорошо организованной защиты поселения как у тебя. Даже тогда во время войны, я постоянно натыкался на дозоры и патрули. Конечно, все мы знали про тебя по рассказам твоих людей, а уж твоей супругой вообще восхищалось все войско. Все только и говорили о том знаменитом поединке на луках с сыном Ахмата, о ее невероятной меткости ходили легенды не только у нас, но и среди татар, которые ее очень уважали. Признаюсь тебе честно, Василий, я не случайно решил перейти рубеж на твоей земле — это был для меня единственный выход. В любом другом месте, Оболенский догнал бы меня и схватил. Марью, может быть, и пощадили бы, а мне головы не сносить — это точно. Но самим своим появлением здесь я навлек беду на ваш дом, который оказал мне гостеприимство. Ты сбереги непременно эту грамоту, и надеюсь, что она послужит тебе хоть какой-то защитой. Я благодарю тебя от всей души — и думаю, что обязан тебе жизнью. Но Оболенский не оставит это так. А Иван Васильевич тем более.