Страница 137 из 141
В глазах графа появился алчный блеск.
— Хотел бы я посмотреть на этот миллион, — сказал он.
— Вы увидите его, когда пожелаете, сударь!
Граф судорожно сжал свои руки.
— Миллион, — пробормотал он, — вы правы, сударыня, над этим стоит призадуматься; но откуда же вы узнали, что такая сумма предложена?
— Очень просто: граф де Море взял дело в свои руки и послал Гаэтано с приказом прощупать почву.
— Поэтому-то Гаэтано и явился вчера вечером навестить сестру?
— Вот именно, а Джачинта попросила меня его принять; таким образом, он рассказал обо всем мне; значит, это предложение было сделано мне и, если дело сорвется, пострадаю только я.
— А почему оно должно сорваться? — спросил граф.
— В том случае, если бы вы отказались!.. Это было не исключено.
Граф на миг задумался.
— Какие гарантии мне будут предоставлены? — осведомился он.
— Деньги.
— А какие гарантии потребуют от меня?
— Залог.
— Какой залог?
— Все очень просто: перед началом осады вы удалите вашу жену из крепости, которую решили защищать до последнего. Вы отправите меня к моей матери в Селамо, где я буду ждать, когда вы сообщите мне, в каком из французских городов мы должны встретиться.
— Как будет уплачен этот миллион?
— Золотом.
— Когда?
— Когда в обмен на золото, которое принесет вам Гаэтано, вы вручите ему акт о капитуляции с вашей подписью и разрешите мне уехать.
— Пусть Гаэтано возвращается сегодня вечером вместе с миллионом, а вы приготовьтесь к отъезду.
В восемь часов вечера граф де Море под тем же именем Гаэтано доставил в Пиньерольскую крепость мула, нагруженного золотом, как он обещал кардиналу де Ришелье, и уехал оттуда вместе с графиней, как обещал себе.
Матильда везла договор о сдаче города, помеченный послезавтрашним числом, чтобы кардинал успел приступить к осаде крепости. Гарнизону было позволено покинуть Пиньероль со всем своим имуществом.
XXI. ОРЕЛ И ЛИС
Через день кардинал де Ришелье вступил в Пиньероль; в то же время Карл Эммануил покинул Турин, чтобы оказать поддержку гарнизону крепости.
Однако в трех лье от Турина разведчики герцога известили его, что навстречу их войскам движется воинская часть, насчитывающая приблизительно восемьсот человек, с савойскими знаменами.
Карл Эммануил послал одного из офицеров узнать, что это за часть; к великому изумлению герцога, офицер доложил, что это пиньерольский гарнизон, возвращающийся в Турин, так как крепость была сдана французам.
Данное известие ошеломило Карла Эммануила.
— Проучите хорошенько этих мерзавцев, — сказал он, указывая на несчастных, которые были ни в чем не виноваты, ибо сдались не они, а комендант крепости, — и, если можно, так, чтобы ни один из них не остался на ногах.
Приказ был точно исполнен, и три четверти солдат были перебиты.
Следовало смириться с неизбежностью. Герцог обратился к главнокомандующему испанскими войсками Спиноле и командующему немецкой армией Коллальто, находившимся в Италии, призывая их помочь ему разгромить французов.
Однако Спинола, будучи выдающимся военачальником, с тех пор как его части заняли миланскую область, не спускал глаз с Карла Эммануила; он не питал ни малейшей симпатии к этому мелкому интригану и честолюбцу, который то и дело из-за изменений в политической обстановке заставлял его вынимать шпагу и вкладывать ее обратно в ножны.
Спинола заявил, что не может ослабить свою армию, ибо для осуществления его замыслов в Монферрате армия должна быть в полном составе.
С Коллальто дело обстояло иначе: как уже было сказано, он мог выписать из Германии столько солдат, сколько ему требовалось, Валленштейн, командовавший этими головорезами, число которых превышало сто тысяч человек, а точнее, находившийся в их власти, устрашал Фердинанда II своей мощью и временами сам пугался этой силы; он был готов уступить часть своей армии любому монарху, который бы изъявил желание ее купить. Вопрос заключался только в деньгах; в результате переговоров и после того, как касса герцога Савойского существенно опустела, Коллальто предоставил ему десять тысяч солдат.
Впрочем, если бы Карл Эммануил не испытывал такой лютой ненависти к французам, эта жуткая сделка вряд ли бы состоялась; таким образом, дядя короля, желавший избавиться от одного неприятеля, впускал в Пьемонт другого опасного врага.
Вскоре герцог Савойский понял, что самое лучшее для него — в последний раз попытаться смягчить сердце Ришелье.
И вот, через два дня после взятия Пиньерольской крепости, когда кардинал сидел за работой, ему доложили о приходе молодого офицера, уполномоченного кардиналом Антонио Барберини — племянником и легатом римского папы при дворе Карла Эммануила.
Кардинал тотчас же понял, о чем пойдет речь; ему сообщил об этом Латиль, а Ришелье был убежден, что его гвардеец наделен не только смелостью, но и проницательностью.
— Подойди ближе, — сказал кардинал.
— Я здесь, ваше высокопреосвященство, — ответил Латиль, отдавая честь.
— Знаешь ли ты посланца монсеньера Барберини?
— Я вижу этого человека впервые, ваше высокопреосвященство.
— А его имя?
— Оно ничего мне не говорит.
— Тебе? Но мне, возможно, оно знакомо.
Латиль покачал головой и сказал:
— Мне известны почти все знатные имена.
— Как его зовут?
— Мазарино Мазарини, монсеньер.
— Мазарино Мазарини! Ты прав, я никогда не слышал об этом человеке. Черт возьми! Я не люблю играть, не заглянув в карты соседа. Он молод?
— Лет двадцати шести-двадцати восьми.
— Красив или уродлив?
— Смазлив.
— Это сулит удачу и женщинам и прелатам! Из какой части Италии он родом?
— Судя по его выговору, из Неаполитанского королевства.
— Это говорит об остром уме и лукавстве. Одет элегантно или небрежно?
— Скорее с кокетством.
— Примем это к сведению, Латиль! Двадцать восемь лет, привлекателен, посланец кардинала Барберини, племянника Урбана Восьмого, — скорее всего это либо дурак, в котором я смогу разобраться с первого взгляда, либо очень крепкий орешек, раскусить который будет труднее. Пригласи его.
Пять минут спустя дверь открылась и Латиль доложил:
— Капитан Мазарино Мазарини!
Кардинал обратил свой взор на молодого офицера. Его облик соответствовал описанию Латиля.
Поклонившись кардиналу, посланец, которого мы будем называть просто Мазарини, мгновенно составил о Ришелье исчерпывающее представление, насколько это было возможно для человека с острым и пытливым умом за столь короткий промежуток времени.
По воле случая, который свел Ришелье и Мазарини лицом к лицу, мы можем одновременно показать настоящее и будущее Франции.
На сей раз мы должны назвать главу не «Два орла», а «Орел и лис».
Итак, лис вошел в кабинет и окинул кардинала своим хитрым и косым взглядом.
Орел же посмотрел на него твердо и значительно.
— Монсеньер, — начал Мазарини, разыгрывая сильное смущение, — простите, что я волнуюсь, оказавшись перед гениальным человеком, лучшим из политиков нашей эпохи, ведь я простой капитан папской армии и вдобавок так молод.
— В самом деле, сударь, — произнес кардинал, — вам от силы двадцать шесть лет.
— Мне уже тридцать, монсеньер.
Ришелье рассмеялся.
— Сударь, — произнес он, — когда я был в Риме и папа Павел Пятый посвящал меня в епископы, он спросил, сколько мне лет; подобно вам, я прибавил себе два года: мне было всего лишь двадцать три, а я сказал, что мне двадцать пять. Папа посвятил меня в сан, но после посвящения я стал перед ним на колени и попросил отпущения грехов. Он удовлетворил мою просьбу; тогда я признался, что солгал, прибавив себе два года. Не угодно ли вам получить отпущение грехов?
— Я попрошу вас об этом, монсеньер, — ответил Мазарини со смехом, — в тот день, когда пожелаю стать епископом.
— Неужели вы собираетесь это сделать?