Танец духов

Уилсон лежал с полузакрытыми глазами, наслаждаясь душистым паром и оглушительной тишиной — только вода покапывала из крана. Неволя мало-помалу выходила из распаренных пор его тела.

«Вот немного осмотрюсь, — думал он, — и обязательно смотаюсь купнуться в горячем источнике. Чтоб как в незабвенные времена в Вайоминге — только я да скалы, вода, и деревья, и пар. И чтоб пахло хвоей…»

Память машинально проматывала день с самого начала. Прощальный автограф пенсильванской кутузке — еще раз отпечатки пальцев. Потом обычная тюремная бюрократия. И наконец — получай свои вещички. После девяти лет хранения впору были только часы (сдохшие) да ботинки.

Насчет часов он психовать не стал — отвык интересоваться временем. В тюрьме оно стои́т и его навалом. Официальные мероприятия преимущественно по утрам, поэтому в начале дня что-то вроде бурления жизни, а дальше — болото, рутина, внутренний столбняк, тоска и скука. Но чтоб ты по полной отмотал каждый бесконечный день своего срока, будят тебя ни свет ни заря и следят, чтобы не заснул раньше отбоя. Вместо часов там нужен таймер — отсчитывать годы, месяцы и часы в обратном порядке, сколько осталось.

Ворота за ним закрылись уже через час после побудки. Тюремный фургон подбросил его и еще одного свежеосвобожденного до окраины ближайшего городка под названием Уайт-Дир. Лежал снег, мороз щипал щеки, а на Уилсоне была только та летняя куртчонка, в которой его когда-то замели.

Он заскочил в ближайший магазин, однако по-настоящему согреться не успел. Над прилавком висела внушительная табличка: «Ошиваться — в другом месте!», и продавец со значением поглядывал на него — мол, к тебе, дружок, эти слова напрямую относятся!

Пришлось Уилсону, на пару со вторым освобожденным, в ожидании автобуса прогуливаться по тротуару. Временами оба притоптывали ногами от мороза. Местные обходили их и в глаза не смотрели. Неужели… так очевидно?

Впрочем, дураком надо быть, чтобы не догадаться. Привез их тюремный фургон. В руках по одинаковому картонному ящику. А на ногах — кроссовки. Ни один местный в своем уме не расхаживает в подобной обуви по снегу. Немудрено, что народ прячет глаза. Как ни отворачивайтесь, суки, все равно вас это не спасет. Ничего вас не спасет. Никто вас не спасет!

Автобус довез Уилсона и его товарища до нью-йоркского портового управления. Там была суета и давка, как в федеральной тюрьме с утра. Но какое же это несравненное удовольствие — купить газету и хот-дог и присесть за столик с чашкой кофе и снова, спустя годы и годы, ощутить себя свободным человеком, которому не отказано в элементарных радостях жизни!

Потом Уилсон, уже в одиночку, сел в другой автобус и доехал до Вашингтона, а там пересел в такси и в пятом часу дня был в отеле «Монарх», где Бободжон забронировал номер на его фамилию.

— Все уже оплачено, в том числе обслуживание и мини-бар, — сказал суперэлегантный портье. — Вам нужно только заполнить регистрационный бланк.

Молодчина Бободжон! Сообразил, что у Уилсона в кармане будет не больше пятидесяти долларов, на которые в этом дворце можно разве что чуланчик для метел снять.

Уилсон взял бланк, быстро вписал свое имя — и тут же споткнулся на графе «Последний адрес». Придумать было легче легкого, но с индексом выходила закавыка — а ну как бывалый портье признает фальшивый? Наизусть Уилсон помнил индекс только тюрьмы Алленвуд, которая была его домом последние девять лет… что рекламировать — и особенно в пятизвездочном «Монархе» — совершенно нежелательно. Поэтому в итоге он изменил в знакомом индексе последнюю цифру на шестерку и написал: 12, Пайн-стрит, Луган, Пенсильвания 17886.

Портье и бровью не повел — видать, парень тюремной баланды никогда не хлебал, иначе знал бы, что на блатном языке «луган» означает «малый с придурью».

— Помочь вам с багажом, сэр? — спросил портье с любезнейшей из улыбок.

Уилсон покосился на свой неприглядный картонный ящик, поставленный прямо на пол, потом хмуро уставился на пятизвездочного сукина сына. «Это что — подколка? Не знаешь, падла, на что напрашиваешься!»

Сдержавшись, он ответил:

— Нет, спасибо. Сам справлюсь.

Перед тем как сунуть регистрационную карточку в папку, портье еще раз вгляделся в фамилию на бланке, задумчиво сдвинул брови, еще раз сверкнул улыбкой и сказал:

— Ах да, простите, чуть не забыл. Вам пакет, мистер Уилсон.

Уилсон, не открывая глаз, нежился в ванне добрых полчаса. В какой-то момент, когда температура воды сравнялась с температурой тела, он перестал ощущать, где кончается он сам, а где начинается вода. Возникло дивное ощущение гармоничного слияния с окружающей средой — полное растворение в пространстве.

Снова и снова соскальзывая в дремоту, Уилсон больше не знал, на каком он свете. Охрана, заключенные и посетители танцевали дружной семьей под веками его закрытых глаз. «Очнись, придурок, а не то маратнёшься…»Это в сонном сознании промелькнула картина Жака Луи Давида «Смерть Марата». Великий революционер, которого стерва-аристократка пырнула кинжалом, в полуобмороке истекает кровью в ванне. В Стэнфордском университете, где Уилсон учился — казалось, в незапамятные времена, в другой жизни, — преподаватель истории искусства зубоскалил, что Марату вместо кровавой бани устроили кровавую ванну. «Да, кстати, насчет кровавой бани. Я не забыл. Вам ее не миновать».

Уилсон разом стряхнул морок, резко встал, шумно колыхнув воду, и выбрался из ванны. Застыв голым перед зеркалом, он ощущал себя окончательно обновленным — змеей, которая только что благополучно сбросила выползок.

Однако если он и обновился, то разве что внутри, потому что как раз его шкураосталась прежней и весьма красноречиво рассказывала о том, кто он такой на самом деле. По всему торсу Уилсона — спереди и сзади — умелой рукой, но примитивным тюремным инструментом был вытатуирован целиком наряд Пляшущего духа. Точно как в книжке. Россыпь полумесяцев и звезд. Стрекозы, птицы, медведь, дракон… А под зверинцем на груди — слова на языке паиутов:

Да не дрогнет сердце твое, когда сотрясется земля!

Ибо Джек Уилсон на самом деле был Пляшущим духом. Давно умерший индеец паиут вернулся на Землю в его теле, дабы осуществить свое пророчество — пусть и с опозданием в один век.

Бреясь, Уилсон косился на татуировки. Как паиут он гордился своим «нарядом». Однако как выпускник Стэнфордского университета и ученый он не в первый раз пожалел о содеянном; пожалуй, эти метины — большая и вредная глупость. В тюрьме все себя изукрашивают — «настоящий мужчина должен». Трудно устоять против этой заразы. Она там разлита в воздухе, как неотвязный запах лизола.

Метр девяносто, могучие мышцы, наработанные неустанными упражнениями, широкое и плоское лицо медного цвета, крупный орлиный нос, черные как ночь глаза и черные как смоль волосы. Стоило ли усугублять свою и без того заметную внешность вызывающими бесчисленными татуировками?

Как у всех индейцев, борода у него была редкая, и брился он без пены. Раз-раз — и готово. Уилсон швырнул в мусорное ведро одноразовую бритву и набросил на себя белоснежный мягкий-премягкий гостиничный халат — ах, словно облако надел!

Пакет с логотипом «Федэкса» лежал на кровати. Внутри оказались коробка для видеокассеты и зимний выпуск альманаха «Documenta Mathematica». С заранее блаженной улыбкой Уилсон развернул журнал — да, да, первой стояла его статья: Дж. Уилсон «Изотропия и факторизация сопряженных скалярных пар».

Он довольно хмыкнул. Был повод выпить. В холодильном отделении мини-бара счастливый автор нашел маленькую бутылку «Вдовы Клико» — в соответственно миниатюрном ведерке со льдом. Сервис, черт возьми!

Потягивая шампанское из бутылочки, Уилсон беседовал сам с собой:

— Ну-ка скажи, много ли в Соединенных Штатах заключенных, которые, будучи в тюрьме, опубликовали хоть одну свою работу в престижнейшем математическом журнале? А чтоб три статьи в четыре года, как я?! Да чтоб каждая была достаточным аргументом для получения профессорской должности в любом американском университете? И это при том, что ученую степень я получил отнюдь не в области математики!