Танец духов

Он сотрудничал с одним из лучших фотоагентств Нью-Йорка и своими работами преимущественно гордился. Ему нравилось мотаться по миру, быть в гуще событий, встречаться с самыми разными людьми — он ловил кайф от того, что он постоянно там, где делается история. Читать — это одно, а спускаешься с трапа самолета в столице какого-нибудь раздираемого гражданской войной Алжира — и у тебя будто пелена с глаз спадает. Шкурой чувствуешь, где правда. И узнаешь про жизнь столько, что и не снилось. Все оказывается в фокусе — в буквальном и переносном смысле слова. Потому что если ты чего недопонял, не туда ступил или не то сказал — ты не жилец. Или на куски разнесет, или пристрелят-прирежут. В лучшем случае выдворят из страны.

— Ты все это делаешь только ради адреналина! — дразнила его Кейт.

— Ничего подобного! — горячился он. — Я не ковбой. И не искатель острых ощущений. Я хронист!

В свое время он пробовал репортерствовать. Но писать — это совсем другое. Не совсем точное слово выбрал, не с тем человеком побеседовал, до чего-то сам не допер или что-то от тебя удачно скрыли — короче, всегда имеется опасность солгать или сказать не всю правду. А камера — она не лжет. Одна фотография иногда говорит больше тысячи страниц!

Берк рассказал Кейт, как он начинал в одном виргинском еженедельнике. Журнальчик был крохотный, вкалывать приходилось без оглядки на гарантированные права членов профсоюза и нормированный рабочий день. Берк и сам заметки писал, и других редактировал, а при нужде работал фотографом и оформителем. В углу стоял радиопередатчик, настроенный на полицейские частоты. Приходилось держать ухо востро: если где пожар, перестрелка, впечатляющая авария — нужно бросать дела, хватать диктофон и камеру и мчаться на место происшествия. За переговорами полицейских не один ты следишь, надо опередить чертову уйму конкурентов.

— Да, авария — это жутко увлекательно, — иронично зевала Кейт.

— Увлекательно! — настаивал Берк. — Никогда не знаешь, что тебя ждет!

И он вспоминал, что их фоторепортер-ветеран любил повторять: «Без камеры я как без штанов — без нее только в туалет в своей квартире!»

— Ага, постоянная боевая готовность! — понимающе кивала Кейт.

— Не только. Штука в том, что когда камера постоянно при тебе, ты весь меняешься. Она тебя меняет.

— Что значит — «она тебя меняет»?

— Делает… мужественнее, что ли. Да, именно мужественнее. Не героем, а просто меньшим трусом.

— Каким образом? — спрашивала Кейт.

— Фотоаппарат в руках — все равно что форма на полицейском. Он ведь не имеет права драпануть с места происшествия. Вот и ты должен сделать снимок. А для этого обязан остаться на месте. Все кричат, бросаются врассыпную, забиваются в щели, а ты вынужден подавить в себе естественный инстинкт самосохранения — и работать. Ты тянешь с бегством. Ты ждешь хорошего кадра.

— А если это волна-цунами? Тоже будешь топтаться на месте?

Берк хохотал:

— Конечно! И уповать на то, что я хороший пловец. Или что мой фотоаппарат выплывет и я получу Пулитцеровскую премию — посмертно.

Однако в разговорах с Кейт он никогда не договаривал до конца. Все было непросто с этими «визуальными документами эпохи». Как фотограф, он завоевал массу престижных наград. Чего только не снимал и где только не снимал: от цыганской свадьбы в Сибири до гонки на лодках-драконах в Макао! И все-таки большинство его удач было связано с трагедиями. Землетрясение в Турции. Массовые захоронения расстрелянных в Косово. Публичные казни в Китае. Со временем нервы у него закалились, он притерпелся к работе в экстремальных условиях. Больше того, он практически отвык работать в других ситуациях.

Втайне Берк считал, что подобная эволюция — или деградация? — не может пройти безнаказанно для души. Одно дело — случайно оказаться на месте трагедии, невольным свидетелем — и сделать несколько снимков, благо камера оказалась под рукой. И совсем другое дело — в поисках наилучшего ракурса и освещения профессионально-суетливо наклоняться с фотоаппаратом над человеком в агонии. А наклоняться подобным образом Берку приходилось не раз и не два… Где кончается право на информацию и начинается извращенное любопытство? В какой момент ты превращаешься из свидетеля трагедии в азартного наблюдателя, довольного ее масштабом?

Когда Берк в разговорах с Кейт глухо намекал на эти моральные трудности, она печально вздыхала и, лукаво щуря свои изумруды, повторяла украденное у него самого выражение:

— Да, это все незаметно подмешивает дерьмо в твою карму!

Он смеялся, кивал и отшучивался:

— Вот именно. Карма у меня — врагу не пожелаешь.

Знать бы ему тогда, что в этой шутке нет ни доли шутки!

А впрочем, шахматы все-таки не были единственным развлечением в селении. Было еще что-то вроде кинотеатра под открытым небом.

Каждую пятницу после наступления темноты щербатая стена беленой мазанки неподалеку от больницы превращалась в киноэкран. Напротив ставили десяток металлических стульев, рассаживались и включали допотопный кинопроектор. И без того прискорбное качество восьмимиллиметровой пленки не улучшала толчея мошек и бабочек в луче проектора или пролет через него шальной пчелы, которая на экране казалась воробьем.

Билет стоил пол-евро. Фильмы были даже не второй свежести. Берк и Кейт посетили «кинотеатр» трижды и видели: «Мою кузину Рейчел» с Ричардом Бартоном, «Рио Браво» с Джоном Уэйном и «Римские каникулы» с Одри Хепберн и Грегори Пеком.

Как и когда эти ленты забрели в либерийскую глубинку, оставалось только гадать.

Зато насчет взаимных чувств Берка и Кейт все было яснее ясного. Их тянуло друг к другу. Два европейца вдали от родины. Хоть чуть-чуть да романтическая Африка. И конечно, возраст. Хоть и он, и она навидались всего, но оба были все еще молоды, чертовски молоды. И тело тосковало по телу.

После «Римских каникул» они, как школьники, робко целовались в темноте, сидя на больничной кушетке. Минуты через две Кейт отстранилась и встала. Смущенно улыбаясь, она сказала: «Время позднее, пора спать. — И добавила, чтобы не показаться грубой: — Не так быстро. Мне надо все это переварить». Потом она чмокнула его в щеку и, тихонько весело напевая, упорхнула в свою комнату.

В ту ночь он и сам много «переваривал». И решил, что думать тут нечего. Это самое значительное из всего, что случалось в его жизни. И самое серьезное. Завтра он скажет об этом Кейт. Пусть переваривает это.

Однако назавтра случилось невероятное.

Оба были внезапно спасены.

Он — из своего африканского пленения.

Она — от запланированной им любовной декларации по всем правилам науки.

Кейт с утра сорвалась на роды в далеком селении. А через час в Поркпа вкатил конвой ООН, сопровождающий грузовик Красного Креста. Из броневичка выскочил нигерийский капитан и объявил, что имеет полномочия эвакуировать всех из района военных действий.

— Всех? — переспросил Берк, покосившись на одинокий грузовик.

— Да. Всех белых. Всех до единого!

Берк вежливо поблагодарил за приглашение, но ехать отказался (куда он без Кейт?!). В ответ темнокожий капитан сухо рявкнул, что это не приглашение, а приказ. Они заспорили. Без доктора здешней больницы Берк с места не двинется!

— Поедете! Ждать доктора некогда! Попадется на дороге — тоже заберем.

— Нет, не поеду!

— Поедете!

— Нет, не…

Очнулся он через полчаса. На дне кузова. Руки были стянуты за спиной пластиковой лентой. Отбивая Берку только-только зажившие бока, грузовик чудовищно швыряло на ухабах.

В Белль-Йелла Берка вместе с другими эвакуированными погрузили в вертолет ООН и доставили на американский военный корабль, стоящий у берега. Не прошло и двух дней, как он оказался в Вашингтоне.

Его двухкомнатная квартирка на Коннектикут-авеню была в паре кварталов на север от зоопарка, и по утрам пронзительные крики гиббонов иногда перекрывали шум движения. Бо́льшую часть времени квартира пустовала — поэтому он и не старался сделать ее уютнее и пригляднее, чем номер в дешевом отеле. Но иметь постоянный адрес хотелось и даже было необходимостью. Не таскать же за собой по миру все свои книги и все свое барахло!