Черная башня

— Пытка — очень простая вещь, доктор. Пытают или чтобы заставить мучиться, или чтобы заставить что-то отдать.

— Но что Леблан мог им отдать?

— А может, имя? Имя человека, к которому он направлялся.

С этими словами он кладет поверх ногтей Кретьена Леблана тот самый клочок бумаги, который я видел менее часа назад. Но теперь я смотрю на него совсем другими глазами.

ДОКТОР ЭКТОР КАРПАНТЬЕ

улица Св. Женевьевы, д. № 18

Великий Видок зевает. Зачем подавлять естественные желания? В титаническом зевке челюсть отвисает, шея раздувается, и легкие распирает от воздуха.

— Кажется, я до сих пор не упоминал, — произносит он, наконец. — Мы нашли записку в крошечном кожаном кошельке. Верите или нет, но он привязал его к шнурку на талии и засунул в панталоны. Сколько ни обыскивай, не сразу найдешь. Разве только когда объект уже окажется на мраморном столе в парижском морге.

Он сцепляет пальцы рук. Пальцы едва заметно шевелятся, делая мелкие рефлекторные движения.

— Леблан жил на улице Шарантон, это нам известно. Изрядно далеко от вас, доктор. Я считаю, за ним следили с того самого момента, как он вышел из квартиры.

— Тогда почему они…

— Да, у меня возник тот же вопрос. Почему они просто не проследили за ним до вашего дома? Скажи нам, дружище. Ты почувствовал за собой хвост? Пробовал оторваться? Ходил кругами, пару раз повернул не туда? Может, даже пытался спастись, добравшись до ближайшего жандармского поста? — Он дует покойнику в ухо: дважды, мягко. — Но они не дали тебе это сделать, верно? Бедолага.

Этюд бурлит, разливается, как река весной. Я дергаю себя за волосы и этим словно бы сбиваю мелодию. Тоже своего рода общение.

— Если Леблан шел ко мне…

— Да.

— И при этом не хотел, чтобы тот человек или те люди узнали…

— Да?

— Тогда почему он просто не запомнил мой адрес? Зачем все эти сложности с прятаньем бумажки на теле?

Он улыбается в белый голый живот Леблана.

— Мне кажется, он рассчитывал — доктор, я почти стесняюсь это говорить — на кого-то вроде меня. Он хотел, если случится самое худшее, чтобы информация находилась там, где ее точно найдут. — Он воркует прямо в мясистое ухо Леблана. — А кто сделает это лучше Видока? А? Кто?

Я опускаюсь на стул еще до того, как осознаю, что он здесь стоит.

— Леблан хотел защитить меня, — тихо произношу я.

— Ну, все это, разумеется, предположения, но взгляните-ка сюда… — Его указательный палец прикасается к клочку бумаги. — Я говорю себе: «Леблан эту записку разве что в задницу не засунул». И единственное объяснение, которое приходит мне в голову, — что он хотел помешать им сделать с вами то… то, что они сделали с ним.

В этот момент я ощущаю Видока словно бы шестым чувством. Он колышется рядом во мраке — и вдруг его рука опускается мне на плечо, так неожиданно, что я вздрагиваю.

— И ведь он добился своего, не правда ли, доктор? Вот вы, живы и здоровы. Более или менее пышете молодостью. — Он снимает невидимую нитку с моего воротника. — Каково это, интересно? Каково знать, что тебе спас жизнь человек, которого ты никогда не видел?

Я скажу вот что: в его голосе не слышится даже попытки вынести нравственное суждение. Мне кажется, он просто хочет знать.

— Старый гриб, — произносит он, склоняясь над лицом Леблана. — Польщен твоим доверием. А теперь — позволь нам закончить работу.

Только позже, уже значительно позже, я отмечу про себя этот переход от единственного числа к множественному, от «мне» к «нам». Меня тогда осенило, что именно в тот момент — хотя вполне может статься, что определенного момента и не было вовсе, — события приняли бесповоротный характер. Как бы я ни желал, чтобы дела обстояли иначе.

— А теперь спи, — шепчет Видок.

Он накрывает месье Кретьена Леблана простыней. Возвратив свечу в канделябр, он на мгновение замирает — не сказать, что в молитве, но в каком-то полузабытьи незаконченной мысли. Затем решительно покидает комнату, остановившись только, чтобы бросить замечание, которого я уже жду от него:

— Может, вам лучше заниматься насекомыми?

Мне не суждено ее увидеть, мою воображаемую пианистку. Но в качестве компенсации за мной следует соната: весенний прилив нот застигает меня на пороге главного зала. Я никогда больше не смогу слушать Моцарта, не вспоминая о падальных мухах.

Глава 5

ПОРАЗИТЕЛЬНОЕ ЯВЛЕНИЕ

Как только за нами закрываются двери, Видок бросается вперед — такой стремительной походкой, что мне приходится бежать, чтобы догнать его. Он бороздит водные пространства, вздымая гребни дождевой воды и грязи, а я едва поспеваю, все время позади, норовя обойти лужи, только что преодоленные им вброд, прикрываясь, словно щитом, шляпой от навозных лепешек, которые для него словно помазание.

— Прошу прощения… Месье Видок?

— Что еще?

— Я подумал, может, теперь я пойду домой?

Он отвечает взглядом, полным нескрываемого изумления.

— С какой стати?

— Просто я решил… одним словом, от меня ведь больше не будет никакой пользы.

У него отвисает челюсть.

— Поскольку… — Я сопровождаю слова многозначительной заговорщицкой улыбкой. — Одним словом, раз уж я не могу… не в состоянии со всей определенностью опознать несчастного месье Леблана, по-моему, больше я не принесу вам никакой пользы.

Он опускает голову все ниже, до тех пор, пока она не оказывается вровень с моей, — и тогда я начинаю чувствовать на своих щеках его обжигающее дыхание.

— Слушайте внимательно! Убит человек, и вам что-то об этом известно. Чем больше кусочков головоломки мы соберем, тем выше вероятность, что пробудится ваша куриная память. И в этот момент я хочу быть рядом, потому что, по-моему, вы вовсе не такой идиот, каким кажетесь.

Его лицо перекашивает гримаса отвращения, он резко отворачивается.

— Месье Теперь Я Пойду Домой, вы пойдете домой тогда, когда я скажу!

С этими словами он возобновляет свой путь, и попробуй я за ним не последовать! И только один вопрос, один-единственный, заставляет меня опять раскрыть рот:

— А куда мы направляемся?

Но надежда на получение ответа сводится на нет уже самим звуком моего голоса, похожего на пронзительное блеяние, выдающего меня с потрохами, со всей этой зеленой дрожащей сердцевиной. Я замечаю себе никогда больше не спрашивать у него, куда мы идем. И никогда больше не спрашиваю.

Сказать по правде, не похоже, чтобы мы шли в какое-то определенное место. Морось временно прекратилась, и у облаков появилась нежно-желтоватая, светящаяся одуванчиковая опушка. Неплохое время для прогулки.

Ну и парочку же мы составляем! Я в своих черных, лоснящихся на коленях брюках и в черной куртке, протертой почти до дыр на локтях. И Видок, шагающий, подобно свергнутому монарху, в промокшем тряпье Барду. По истечении некоторого времени он останавливается на углу зашнуровать кожаные лохмотья, которые служат ему башмаками, и медовым голосом осведомляется:

— Надеюсь, я не слишком огорчил вас, доктор?

— А почему я должен огорчаться?

— О, некоторые не любят, когда нарушают их распорядок дня.

Я отвечаю, что у меня нет особого распорядка. В смысле, такого, о нарушении которого стоило бы беспокоиться. Он качает головой.

— Доктор, вы позволите возразить? Вы говорите неправду! Я следил за вами только день, но знаю все. Утром, с девяти тридцати до одиннадцати, Медицинская школа. Затем Ле Пер Бонве, там вы выпиваете чашку кофе, а потом стакан воды с сахаром. Газетку свою вы аккуратно прячете в карман куртки (в Бонве ведь не отслеживают, куда деваются газеты?). Оттуда вы направляетесь прямиком домой. Чуть-чуть послоняетесь, почитаете, вздремнете, почините что-нибудь. А там и обедать пора, с маман и жильцами. Вечером перед сном — прогулка с табачком за щекой. Вы гуляете только по своему кварталу, дальше не ходите. Ложитесь спать, назавтра то же самое. Так ведь?