Черная башня

— Что-то вроде того.

Хмуря брови, он чертит на покрывале полумесяц.

— Это очень хорошо с твоей стороны, Эктор, но больше не надо так делать. Не надо обращаться со мной как с ребенком. Мне ведь предстоит стать им…

Таково максимально конкретное имя, которое он способен дать витающему над нами образу. И разрази меня гром, если я способен на большее.

— Знаешь, — говорю я, — если ты станешь им, то сможешь вести себя как захочешь. А все остальные должны будут подстраиваться под тебя.

Его это, похоже, не убеждает. Да и меня, если на то пошло, тоже. Ничто в его будущем не кажется определенным, и меньше всего — его собственное место в нем. Вновь и вновь приходит непрошеная мысль: готов ли этот человек стать королем Франции?

И не в первый раз я сам себе отвечаю: нет.

— Эктор?

— Что такое?

— Я просто подумал… Когда все это закончится, смогу я остаться с тобой?

— Ты волен жить здесь сколько захочешь. И даже если тебе придется уйти, мы все равно будем друзьями.

Он обдумывает сказанное.

— Мне ведь понадобится врач?

— Наверное.

— Так это же замечательно! Ты можешь быть моим врачом и, значит, будешь каждый вечер укладывать меня спать. Если я, конечно, не женюсь. Как ты думаешь, Эктор, найдется девушка, которая захочет выйти за меня замуж?

— Ну конечно!

Еще несколько секунд размышлений.

— Тогда ты будешь укладывать нас обоих, — заключает он. — Весело, правда? Надеюсь, она не будет храпеть…

Проходит еще минут двадцать, прежде чем он окончательно засыпает, но к этому времени я, напротив, настолько взбадриваюсь, что оставаться в постели мне невмоготу. Я направляюсь вниз, рассчитывая выпить рюмочку коньяка, и застываю при виде матери. Сгорбившись, она сидит за обеденным столом.

Наши с Шарлем прогулки имеют одно последствие: я совершенно утратил ощущение времени. Я не имею ни малейшего представления, какой сегодня день недели. И только вид матери в муслиновых нарукавниках поверх платья, яростно полирующей столовое серебро, напоминает мне, что…

Сегодня пятница.

Только ни в одну из предыдущих пятниц не случалось того, что случается сейчас. Моя мать обращается ко мне:

— Эктор!

— Что, мама?

— Как у тебя дела? — спрашивает она.

Как у тебя… как у тебя…

Я отступаю на несколько шагов, пока не оказываюсь у самой двери.

— Все в порядке, — отвечаю я.

Она кивает. Берет десертную ложку и набрасывается на нее.

— Может быть… может, ты присядешь?

Я придвигаю стул. Добрая минута проходит, прежде чем она опять заговаривает.

— Эктор… — Она обращается непосредственно к ложке. — Надеюсь, ты не станешь возражать, если я тебя кое о чем спрошу. Если ты не захочешь отвечать, я пойму.

— Я не против.

— Ты все еще тоскуешь по ней? — осведомляется она.

— Гм… — Я устраиваюсь поудобнее. — Тоскую по ком?

— По той женщине. Этой твоей танцовщице.

— О! Ты о ней…

Она о Евлалии. О вдохновительнице моего падения. Спутнице всех моих мыслей.

— Я не скучаю по ней. — Меня самого удивляет, что это правда. — Не очень. То есть я… мне очень жаль, что я наделал столько ошибок. Из-за нее. Я сожалею, что заставил страдать тебя…

Каждое слово действует как облако фимиама. Мать протягивает руку и низким напряженным голосом произносит:

— Нет, Эктор. Не извиняйся. Теперь моя очередь.

И она делает нечто такое, чего никогда не делала ни в одну из предыдущих пятниц. Она откладывает столовое серебро.

— Я знаю, тебе нелегко будет в это поверить, — она тряпкой стирает остатки пены с нарукавников, — но я лелеяла надежду, что однажды в нашем пансионе поселится порядочная молодая девушка, которая придется тебе по нраву и… Ну, вот. — Она отворачивается. — Так хотелось, чтобы у тебя в жизни было что-то хорошее.

И вдруг, на самом пике сентиментальных чувств, она разражается хохотом — таким безумным, что у меня замирает сердце.

— Какая глупость, — качает она головой. — Те немногие женщины, что здесь останавливались, вышли из возраста замужества. Они были старые, так-то. Они да молодые мужчины — вот и все наши клиенты.

Схватив со стола тряпку, она вытирает мокрые от слез и смеха глаза.

— Помнишь то утро в саду? — спрашивает она. — С Шарлем?

— Ты вдруг ушла, очень быстро. Я отметил это.

— Не знаю, сумею ли я объяснить. Я стояла, смотрела на Шарля и думала: «Дитя, чистое дитя». И вдруг я… — Она делает глубокий вдох, но в конце у нее перехватывает горло. — Мне вспомнилось, как я стояла на том же самом месте, когда ты был маленьким. Ты тогда тоже копался в грядке. Только ты выкапывал червей. Помнишь?

— Конечно.

— А я стояла рядом и каждый раз, как ты находил червя, говорила: «Какой сочный!», а ты смеялся. И всегда отпускал червя. Я спрашивала: «Разве ты не посадишь их в банку и не возьмешь на рыбалку?» Но нет, ты всегда хотел, чтобы червяк… шел домой, так ты это называл.

Одно очевидно. Слезы, которые сейчас струятся по щекам матери, стоят ей очень дорого.

— Удивительно, — вздыхает она. — Как все это вдруг накатило. Так мило сердцу и так ужасно. Твой смех, которым ты тогда смеялся… весь твой вид. Ты верил нам, Эктор, а мы… — Она трет глаза. — Мы не сделали твою жизнь счастливой.

— Вы старались, как могли.

— Как могли, — повторяет она.

В ее голосе появляются новые нотки: горестные, обжигающие. И чувствуется, что у нее что-то на уме.

— Недавно, — говорит она, — ты спрашивал меня об отце. О том времени, когда он был врачом. Я сама удивляюсь, почему так повела себя. Ты ведь просто хотел знать, разве можно винить тебя за это? Мне кажется… Ох, Эктор, каждый раз, когда я вспоминаю те времена, то вижу лишь конец всего. Потому что твой отец после этого стал другим человеком.

— После чего?

— После того, как умер тот мальчик, — отвечает она. — Который жил в башне.

Глава 38

СЛУЧАЙ ДОМАШНЕГО ШПИОНАЖА

— Как я могла об этом не знать? — Мать мрачно улыбается. — Не думаешь же ты, что у меня совсем нет глаз?

— Но мне казалось, отцу было приказано…

— Когда женишься, Эктор, тогда поймешь. Мужчине может быть сто раз приказано, но никто не прочтет его мысли лучше, чем жена. Небольшое умолчание там, странное колебание здесь — она все замечает. Конечно, всегда воображаешь себе худшее. А потом обнаруживаешь… обнаруживаешь, что это было не самое худшее. Ох, Эктор, — шепчет она. — Так много надо рассказать.

22 мая 1795 года. Следующий день после моего третьего дня рождения, и сначала этот день ничем не отличается от любого другого. Клотильда (наша прежняя служанка) счищает жир с плиты; я строю башню из яичных скорлупок; мать обирает с герани сухие цветки.

— Долг зовет, — произносит отец, делая последний глоток кофе.

Уже надев теплое пальто и взяв саквояж, он целует ее в своей обычной манере: трижды быстро прикоснувшись к ее губам.

— В больницу, — добавляет он.

И этим крохотным пояснением выдает себя. Для чего говорить, что идешь в больницу, если ходишь туда каждый день? Только чтобы скрыть, что на самом деле направляешься не туда.

— Пока, — слышит она собственный голос.

Она уже готова повернуться и отправиться по домашним делам, как вдруг замечает, что отец не до конца прикрыл за собой дверь. Она берется за дверную ручку и с удивлением обнаруживает, что ладонь словно бы прилипла к ней. Несколько долгих секунд она беседует со своей рукой. Затем зовет Клотильду:

— Я только что вспомнила. Месье Бьюко передал, что можно забрать брошь. Старую, мамину. Помнишь, ее надо было перелить? Мастерская всего в нескольких кварталах от нас, я вернусь через полчаса. Самое позднее через час…

Она болезненно воспринимает тот факт, что лгать умеет не лучше мужа. Она еще раз объявляет, что вернется самое позднее через час. В последний момент решает прихватить шаль. Не потому, что утро холодное, а потому, что уже почувствовала, что прятаться и скрывать себя полезно.