Я — Господь Бог

Он в ужасе.

И наконец Зигги в судорогах испускает последний вздох, из открытого рта льется кровь. С глухим стуком падает он к ногам Рассела, посреди комнаты, держа в руке черно-белый снимок и отпечатанный на принтере лист — и то и другое в пятнах крови.

Он словно видит перед собой брата, окровавленного, лежащего в пыли.

Двигаясь как манекен, действуя машинально, Рассел сунул снимок и бумагу в карман. Потом, следуя логике и животному инстинкту, бросился бежать, оставив разум позади, в этом месте, где пахло вареной капустой и сыростью — и сейчас, и прежде.

Он вернулся к машине, никого не встретив по дороге. И поехал, стараясь не увеличивать скорость, чтобы не привлекать внимания. Он вел машину на автопилоте, пока дыхание наконец не успокоилось и сердце не забилось ровно. Только тогда он остановился в каком-то переулке и стал размышлять.

Он решил, что, скрывшись, несомненно сделал это инстинктивно, хотя и допустил ошибку. Он должен был вызвать полицию. Но тогда пришлось бы объяснять, почему он оказался у Зигги и что связывало их. А этот ловкач неизвестно еще в какие истории замешан. И может быть, тип в зеленой куртке — как раз тот человек, который убил его.

Мысль о том, что убийца может почему-либо вернуться, выглядела малопривлекательной. Ему не хотелось оказаться вторым трупом, лежащим рядом с мертвым Зигги.

Нет. Лучше притвориться, будто ничего не было. Никто его не видел, он не оставил никаких следов, а люди в тех краях не имеют привычки совать нос в чужие дела. Кроме того, каждый житель квартала по определению старается избегать любого общения с полицией.

Пока размышлял и решал, что делать, Рассел заметил, что правый рукав пиджака испачкан в крови. Он выпотрошил карманы на заднее сиденье, проверил, нет ли кого поблизости, вышел и выбросил пиджак в ящик для отходов. С некоторой самоиронией, удивившей его в таких обстоятельствах, он подумал, что если станет каждый день выбрасывать в мусор по два пиджака, то вскоре возникнет проблема с гардеробом.

Он сел в машину и вернулся домой. Из гаража поднялся на лифте прямо на свой этаж. Таким образом, консьерж не заметит, что ушел он в пиджаке, а вернулся в одной рубашке.

И только он положил свои вещи на стол, как раздался взрыв.

Рассел вскочил с дивана и включил свет, глядя на зарево на востоке, не в силах прогнать из головы мысли о случившемся. Теперь, когда мог рассуждать спокойно, он задумался: а почему Зигги из последних сил в последние минуты жизни постарался взять выползший из принтера лист и отдать ему вместе со снимком? Как объяснить это? Не кроется ли в его поведении нечто очень важное?

Он подошел к столу, взял снимок и некоторое время внимательно рассматривал его, не зная, кто на нем изображен, и не понимая, почему так важно лицо этого темноволосого парня с черным котом на руках. А бумага представляла собой фотокопию письма, написанного безусловно мужской рукой. Он принялся читать, стараясь разобрать грубый, неровный почерк.

И, читая, вникая в смысл написанного, упорно повторял себе, что этого не может быть. Он трижды перечитал, желая убедиться, что не ошибается. Потом взволнованно опустил на стол снимок и бумагу, на которой осталось пятно крови Зигги — как бы в подтверждение, что все это произошло на самом деле и не снится.

Он снова посмотрел в окно на пожар, полыхавший внизу, вдали.

Голова шла кругом. Тысячи мыслей осаждали его, и ни на одной он не мог сосредоточиться. Диктор канала «Нью-Йорк-1» не назвал точного адреса, где находится разрушенное здание. Конечно, они сообщат это в следующем выпуске новостей.

Ему совершенно необходимо узнать это.

Он вернулся на диван и включил звук, чтобы не пропустить новости.

И стал ждать, спрашивая себя, не смерть ли это — пропасть, на краю которой он стоит. И не испытывал ли его брат то же самое всякий раз, когда подбирался к какой-нибудь сенсации или собирался сделать очередной снимок.

Рассел закрыл лицо руками и в полумраке обратился к единственному человеку, который действительно что-то значил для него. Он попытался представить, что сделал бы сейчас Роберт Уэйд, если бы оказался в такой ситуации.

Глава 13

Преподобный Майкл Маккин сидел в кресле перед старым телевизором у себя в комнате в здании общины «Радость», которую сам основал в Пелхэм-Бей. Комната находилась на чердачном этаже — слуховое окно, скошенный потолок для стока воды с крыши, беленые стены и пол из широких еловых досок. В воздухе еще держался легкий запах пропитывающего вещества, которым их обрабатывали неделю назад.

Дешевая мебель, купленная по случаю, придавала помещению спартанский вид. Все книги в шкафу и на ночном столике попали сюда тем же путем. Многие подарили прихожане, некоторые он приобрел сам. Так или иначе, Маккин всегда выбирал для себя самые потрепанные и никому не нужные вещи. Отчасти в силу своего характера, но главным образом потому, что, если появлялась возможность хоть как-то изменить к лучшему повседневный быт, он предпочитал, чтобы лучше становилось детям, а не ему.

В соседней комнате, в спальне, голые стены оживляли только распятие над кроватью да репродукция картины Ван Гога с его фантастическими красками и нетривиальным взглядом на убожество своей комнаты в Желтом Доме в Арле.

И хотя два помещения, нарисованное и настоящее, весьма различались, все же казалось, будто они дополняют друг друга, а картина на белой стене — не что иное, как портал, через который можно перенестись куда-то далеко, в другое время.

Из окна без занавесок открывался океан, отражавший голубое, заполненное ветром апрельское небо. Когда в детстве случались подобные дни, мама говорила ему, что воздух, окрашенный солнцем, такого же цвета, как глаза у ангелов, а ветер не позволяет им плакать.

Горькая складка пролегла возле его рта и придала лицу другое выражение. Эти слова, исполненные фантазии и красок, он воспринял тогда таким чистым детским сознанием, что они навсегда сохранились в памяти.

Но последние известия Си-эн-эн передавали в этот момент другие слова и другие картины, которые оставят в его памяти иные сцены. Печальной привилегией делать это испокон веков обладала только война.

И война, как все эпидемии, рано или поздно расползалась повсюду.

На экране появился крупным планом Марк Ласситер, специальный корреспондент, человек осведомленный, но не верящий в то, что он видит и говорит. Темные круги под глазами, взлохмаченные волосы и мятый воротничок рубашки говорили о бессонной ночи.

За журналистом виднелись руины взорванного здания, откуда тянулись вверх издевательские струйки сероватого дыма, эти умирающие дети пламени, которое еще долго освещало во мраке ночи смятение людей. Пожарные боролись до самого утра, чтобы усмирить огонь. Но и сейчас еще длинные струи водометов указывали на то, что работа не закончена.

— За моей спиной вы видите здание, которое вчера было частично разрушено сильнейшим взрывом. После первого общего осмотра эксперты все еще пытаются понять его причины. Пока ничто не позволяет судить о том, идет ли речь о террористическом акте или о простом, хотя и трагическом инциденте. Одно несомненно: количество жертв и пропавших без вести весьма значительно. Спасатели работают безостановочно, используют все способы, чтобы извлечь из-под развалин погибших, и не теряют надежды найти выживших. Вот впечатляющие кадры, которые передает телекамера, установленная на нашем вертолете. Они не нуждаются ни в каких дополнительных комментариях относительно сути сегодняшней трагедии, которая потрясла город и всю страну и заставляет вспомнить другие картины и другие жертвы, которых люди и история никогда не забудут.

Картинка на экране сменилась, и голос Ласситера звучал теперь за кадром на фоне съемок с вертолета. С высоты зрелище выглядело еще более ужасающим. Двадцатидвухэтажное здание из красного кирпича взрыв расколол по вертикали до середины. Правая часть рухнула целиком, от левой остался высокий остов, похожий на перст, указующий в небо.