Дети белых ночей

Альбинин отец, монументальный мужчина с волевыми чертами не очень красивого лица, сидел за столом и очень быстро что-то писал.

– Здравствуйте, Марлен Андреевич! Это я звонил вам вчера домой. Я по поводу работы.

– Проходите. Садитесь,– не глядя, сказал Вихорев и продолжил заниматься своими делами.

Женька сел и почувствовал ужасное волнение, как будто пришел на прием к врачу и будет сейчас симулировать болезнь.

– Слушаю,– сказал Марлен Андреевич, не отрываясь от дела.

– Я по поводу работы,– повторил он.

– Я понял. А кто дал вам мой телефон? – Неожиданно он внимательно уставился на Женьку.

– Я учусь в одном классе с вашей дочерью.– Он почему-то подумал, что Альбину могут за это ругать, а потому вдруг стал ее оправдывать: – Но она не знала, что я вам буду звонить. Просто я понял, что хочу быть врачом. А начать хотел бы с азов.

– Как вас зовут? – довольно дружелюбно спросил Марлен.

– Женя Невский.

– Что-то я, по-моему, никогда о вас не слышал,– нахмурил брови Марлен Андреевич.– Вам что, Женя Невский, нравится моя дочь?

– Нет! Что вы! – возмутился Женька.– Я просто хочу быть врачом.

– Это хорошо.– В глазах у него промелькнула профессиональная ирония.– Но врачом-то я вас взять не могу. Вы же понимаете... А вот судна выносить – с превеликим удовольствием. Годится?

Потом Марлен Андреевич с чувством пожал ему руку, и Женька подумал, что отец у Альбины очень даже ничего. А потом его отправили по инстанциям. По КЗОТу работать ему можно было не более двух часов в день, как учащемуся. Но больше ему и не нужно было. В отделе кадров на него завели новенькую трудовую книжку. Кастелянша выдала бесформенный белый халат, завязывающийся сзади веревочками, и ужасный санитарский колпак.

К выполнению должностных обязанностей ему предложили приступить немедленно. Старшая сестра отделения кардиологии Лариса сообщила, что является его непосредственным начальником.

– Понедельник, среда, пятница. Приходить – в шесть. Уходить – в восемь. Перестилка в реанимационной.– Она окинула его строгим взглядом.– Там мужская сила нужна. Помывка полов в палатах. Дезинфекция. Помощь больным. Кому что надо – принести, унести. Пойдем, познакомлю тебя с участком твоей работы. Сегодня у нас санитарит Валя. Будешь смотреть и учиться. Что попросит – поможешь. Научишься через пару дней – спрашивать буду с тебя...

Могучий энтузиазм не дал ему сломаться. Пожилая сердобольная Валя работала ловко. Он был согласен на всякую, совершенно неприемлемую еще позавчера работу. Его просто заклинило – он хотел проверить себя на твердость характера. И не дрогнул ни разу. Даже нос не затыкал. Такой, казалось бы, естественный жест дилетанта казался ему оскорбительным по отношению к будущей профессии.

– А ты ничего, Женечка,– сказала, вытирая вспотевший лоб, тетя Валя.– Видать, дело у тебя пойдет.

Отжимая, наконец, половую тряпку и развешивая ее на батарее в подсобке, он чувствовал себя настоящим мужчиной, героем, живущим правильной и увлекательной жизнью. В морду-то бить любой может.

Домой он пошел пешком. Небо над Невой было ветреным и клочкастым. По реке шел с Ладоги лед.

На следующий день, в школе, он ужасно мучился оттого, что не может к ней подойти. И что вокруг нее постоянно так много народа. Ее компания. Раньше его это не волновало. Она говорила, что они довольно часто собираются у кого-то из них. И уверяла его, что он бы там просто умер с тоски. Любопытно, но нечто подобное говорил ему в прошлом году и Марков.

Ему не было до их сборищ никакого дела. Но сегодня все изменилось.

Сегодня ему казалось, что вся его прошлая жизнь уплыла на льдине, отколовшейся от берега. А он успел перепрыгнуть на твердую почву и чувствует себя как никогда уверенно.

Альбину вызвали на физике. Он сидел и не отрываясь смотрел на ее стройную спину в трогательном коричневом платьице с затянутым на талии черным фартуком. Он ловил ее взгляд. Но она была тверда, как кремень. В школе – это была другая Альбина. Высокомерная и презрительная. Она прекрасно играла свою роль и никогда не забывалась. Ни одного взгляда в его сторону. Ни одного слова.

Но когда она возвращалась по проходу мимо его парты, на секунду ему показалось, что она смотрит на него как-то иначе. Не как на пустое место. Или он выдавал желаемое за действительное?

Он едва дождался окончания этого длинного школьного дня.

А когда с нетерпением рванул за угол, то увидел, что она его ждет сама. Это было так радостно, что он опять побоялся в это поверить. Они тут же по привычке зашагали по улице вперед.

– Ну ты даешь! – сказала она ему с уважением.– Папа мне все рассказал.

– Что все? – спросил он как можно спокойнее.– Рассказывать пока нечего.

– Да ладно тебе, нечего. Ты что – каждый день теперь на работу ходить будешь? – И он услышал в ее голосе восхитительное сожаление.

– Нет. Не каждый.

– А у меня тренировки закончились. Лед растаял. И ездить на трамвае больше некуда.

– Ну, можно же просто так ездить. От кольца до кольца... А пойдем в костел? – вдруг предложил он.– Ты когда-нибудь там была?

– Нет.– Она остановилась.– У меня бабушка туда часто ходит. Она полька. Католичка. А меня не берет. Комсомольцам, говорит, нельзя.

– Можно. Я там был.

Перед входом в собор она немного затормозила. Но он взял ее за руку и потянул за собой. И ничего страшного не произошло. Ну взял. Ну за руку. И стоило столько времени думать о том, как же это сделать... Даже в детском саду детей строят парами и велят взяться за руки. Почему же к семнадцати годам начинаешь бояться этого прикосновения, как огня? А на самом деле совсем не страшно.

И потомственная Альбинина Божья матерь Женьке в этом деле явно поспособствовала. Потому что помнила его с детства.

А потом он сказал ей, что живет в доме по соседству.

– А это удобно? – спрашивала она его в третий раз, когда он открывал ключом дверь в квартиру.

– Я ж тебе говорю, у меня нет никого. Мама до десяти в библиотеке. Раз уж мы рядом оказались... А мне сегодня в больницу не надо.

В комнате было чисто. Мама перед уходом всегда убирала. Все шкафы в комнате были заполнены книгами. Альбина с интересом огляделась. И с удивлением поняла, что зеркала нигде не видно. А она так любила на себя смотреть в чужие зеркала. В каждом она выглядела как-то иначе. По-новому. Но всегда была хороша.

Женька выдал ей мамины тапки, и в душе у него на мгновение возникло смятение. Не кощунство ли это? Он, вообще, почему-то занервничал. И стал озираться по сторонам, пытаясь представить, как выглядит его дом в ее глазах. И ему понравилось. Он остался стоять, прислонившись спиной к стене, и наблюдал за ее продвижениями по комнате.

Она пошла медленно, как в музее, разглядывая корешки книг и рассматривая вереницу Флориных любимых слоников. И остановилась возле маленькой палехской шкатулки. Повертела в руках. Поднесла почти к самым глазам, разглядывая мелкий рисунок. Поставила на место.

– Чего у тебя интересненького есть? Показывай.

– А ты открой. Может, тебе интересно будет. Там всякие старинные штучки. Мамины.

– А можно? – спросила она. И видно было, что ей это гораздо интересней, чем полки с книгами.

– Говорю же,– кивнул он головой.

– Ух ты! – сказала она с придыханием, вынимая из шкатулки серебряный перстень с камнем.– Красота-то какая! А откуда это у твоей мамы. Фамильное?

– Нет, не совсем. Мама рассказывала: вроде бы бабкина подруга какая-то шкатулку эту здесь хранила. Меня еще не было. У нее соседи воровали. Она из комнаты выйдет куда-нибудь, а соседи сразу к ней лезли. А может быть, ей казалось. Она старенькая уже была. Так свои ценности бабке моей на хранение принесла. Они, кажется, в эвакуации познакомились. А она одинокая была. Умерла, а шкатулка ее здесь и осталась. Мои и узнали, что в ней лежит, только после того, как она умерла, та женщина.

– Камень какой красивый! Никогда такого не видела. А почему твоя мама не носит?