Магический круг

Сивилла обладала столь редкостным и глубоким даром предвидения, что боги решили исполнить любое ее желание. Ей захотелось прожить тысячу лет, но она забыла попросить для себя вечной молодости. Когда приблизился конец ее жизненного срока, она превратилась в высохшую старушку и так съежилась, что от нее ничего не осталось, кроме голоса, который по-прежнему пророчествовал из маленького стеклянного сосуда, находившегося в этом древнем святилище. Люди со всего мира приходили послушать ее голос, пока Август не заставил его замолчать навечно, запечатав вход в пещеру неаполитанской глиной.

Клио могла лишь надеяться, что сведения, по крупицам собранные ее отцом при изучении древних текстов, и представления, окончательно сложившиеся у него только на смертном одре, окажутся правдой. Но прав он был или нет, исполнение воли умирающего человека уже стоило ей всего, что она узнала за свою молодую жизнь.

Достигнув дна, она почувствовала, как крепкие руки Аззи обхватили ее за талию, помогая найти удобное место на скользких камнях, омываемых бурной подземной рекой.

Более часа бродили они по пещерам в основании вулкана, следуя направлениям, указанным на схематической карте ее отцом. Наконец они подошли к нише в сводчатой стене пещеры, под которой преемницы Сивиллы, юные селянки, сменяя друг дружку, много веков сидели на золоченом троне (ныне превратившемся в груду камней), передавая в мир пророчества духа древнейшей богини.

Аззи остановился рядом с Клио, потом неожиданно наклонился и поцеловал ее в губы. Он улыбнулся и сказал:

— Ты почти свободна.

Ничего больше не добавив, он взобрался на кучу камней под нишей, преодолев последний участок крутого подъема на четвереньках. Клио затаила дыхание, когда он уверенно встал на ноги и дотянулся рукой до высокой ниши, ощупывая ее темный провал. Спустя долгое мгновение он что-то вытащил оттуда.

Спустившись обратно, Аззи протянул находку Клио. Это был поблескивающий предмет, что-то вроде маленькой бутылочки ненамного длиннее ее ладони. Клио никогда не верила, что в древнем стеклянном сосуде хранился голос Сивиллы, скорее уж в нем содержались ее пророческие слова.По словам Плутарха, ее пророчества были написаны на маленьких металлических пластинках, таких легких и тонких, что если бы их извлекли на свет божий, то ветер унес бы их, как осеннюю листву.

Клио осторожно открыла сосуд, и на ее ладонь высыпались тончайшие листочки размером с ноготь, исписанные греческими буквами. Коснувшись одного листочка, она встретила взгляд темно-вишневых глаз Аззи.

— Что там сказано? — прошептал он.

— Вот здесь по-гречески написано: «En to pan», — сказала она. — Это означает: «Все в одном».

Кумская Сивилла предсказала, что произойдет во все переломные моменты истории и — что более важно — как эти моменты связаны с конкретными переломными моментами давнего прошлого. Она предсказала, что ее собственную эпоху сменит новая божественная эпоха, проходящая под знаком Рыб, чьим реальным воплощением станет рожденный девой царь. Сивилле открылись таинственные связи, оплетающие подобно паутине тысячи лет и соединяющие эпоху Рыб с эпохой Водолея, эпохой, начало которой придется на конец двадцатого века — а это время уже не за горами.

Клио ссыпала листочки обратно в склянку. Но когда они с Аззи отправились в долгий обратный путь по пещерному лабиринту, она вдруг с испугом поняла, что в действительности означает этот момент. Так представлялся он и ее отцу. Извлекая на свет подобный сосуд, наполненный временем, и распечатывая давно умолкнувший голос прошлого, она открыла дверь, которую, возможно, следовало оставить закрытой. Как ящик Пандоры.

Сегодня голос Сивиллы, безмолвно покоившийся в пещерном мраке вулкана, вновь возродился, чтобы еще раз, почти через две тысячи лет, донести свои предсказания до людей.

ВХОЖДЕНИЕ В КРУГ

И вот (Иисус) сказал нам встать в круг и взяться за руки, а сам встал в середину и сказал: ответствуйте мне Аминь. И начал он петь и говорить…

Танцуйте, все вы… Ибо вселенная принадлежит танцующему. И тот, кто не танцует, не ведает, что происходит…

И если вы поддержите мои танец, увидите сами, кто говорит моими устами, а осознав мои деяния, храните молчание о моих таинствах.

Я резко изменил движение: но понятно ли вам целое?

Понтий Пилат испытывал тревогу, глубокую и серьезную тревогу. Но самой горькой иронией судьбы казалось ему то, что впервые за семь лет его пребывания в должности римского ргае-fectus, наместника Иудеи, этих проклятых иудеев не в чем было обвинить.

Он сидел в одиночестве высоко над Иерусалимом, на террасе дворца, построенного Иродом Великим, и обозревал западную городскую стену и Яффские ворота. Заходящее солнце окрасило пламенными оттенками листву гранатовых деревьев в царском саду, подчеркнув блеск наследства Ирода — золотистые клетки с голубями. За садом вздымалась гора Сион, бурно поросшая цветущей акацией. Но сейчас Пилат не мог позволить себе любоваться красотами природы. Через полчаса ему предстояло провести смотр войск, прибывших в город для подкрепления на неделю предстоящего Иудейского праздника. В такие времена, когда по городу бродит множество паломников, вечно происходит что-то непредвиденное, и он страшился стихийных восстаний, уже не раз случавшихся в прошлом. Однако это была не самая главная из его забот.

Для человека, занимающего столь значительную должность, Понтий Пилат имел весьма скромное происхождение. Как подсказывало его родовое имя, он был потомком бывших рабов, и одному из его предков даровали pileus — шляпу, отличие вольноотпущенника, получившего благодаря замечательным делам и личным стараниям гражданство в Римской империи. Не за счет особых достоинств или образования, но лишь благодаря своим умственным способностям и упорному труду Понтию Пилату удалось присоединиться к высокому сословию римских всадников и получить возможность продвижения по карьерной лестнице. Но вскоре после того, как его назначили на эту солидную должность, обнаружилось, что звезда его покровителя, префекта императорской гвардии и заговорщика Луция Элия Сеяна, а заодно и его собственная погасла, словно метеор, пролетевший по небесному своду.

За последние шесть лет — пока император Тиберий, удалившись от государственных дел, развлекался на острове Капри (прошел слушок о его пристрастии к мальчикам, едва отнятым от груди младенцам, и к экзотическим животным, доставленным из дальних стран) — Сеян стал самым влиятельным, ненавистным и страшным человеком в Риме. По праву являясь соправителем Тиберия, он своевольно распоряжался в сенате, устраняя своих врагов по сфабрикованным обвинениям, а для укрепления власти в провинциях назначал туда угодных ему людей — таких, как Понтий Пилат в Иудее. Короче говоря, именно это и являлось главной головной болью Понтия Пилата, поскольку Луций Элий Сеян был убит.

И убили его не просто так, а казнили по приказу самого Тиберия за государственную измену и заговоры. Его обвинили также в совращении императорской невестки Ливиллы, которая помогла ему отравить своего мужа, единственного сына Тиберия. Когда на последнем осеннем заседании сената огласили присланный с Капри приказ, жестокий и хладнокровный Сеян, застигнутый врасплох таким предательством, совершенно упал духом, и ему даже пришлось помочь выйти из зала. В ту же ночь по приказу римского сената Луция Элия Сеяна удавили в тюрьме. Его безжизненное тело, лишенное одежды, выкинули на ступени Капитолия, где оно и оставалось три дня на потеху римским гражданам, которые всячески терзали его — плевали, мочились и испражнялись на него, натравливали своих домашних животных, а в итоге бросили то, что от него осталось, в Тибр на корм рыбам. Но со смертью Сеяна вся эта история не кончилась.