Белоснежка должна умереть

— Я сказал правду! — Боденштайн остановился. — Ты видела его глаза? Этот тип способен на все. И если он действительно знает, кто сбросил его мать с моста, то этому человеку грозит опасность.

— Ты предвзято к нему относишься, — возразила Пия. — Подумай сам: он оттрубил десять лет — которые ему, вполне возможно, дали по ошибке, — возвращается домой, а здесь совершенно другая картина: мать чуть не убили, на стене дома кто-то пишет: «Грязный убийца»… Неудивительно, что он обозлился на весь свет!

— Я тебя умоляю, Пия! Неужели ты и в самом деле думаешь, что его по ошибке осудили за двойное убийство?

— Я ничего не думаю. Но при знакомстве с материалами дела я наткнулась на нестыковки, и у меня возникли разного рода сомнения.

— Твой Сарториус — опасный тип! И я даже могу понять реакцию альтенхайнцев.

— Послушай: ты же не станешь отрицать, что пачкать стены его дома надписями угрожающего характера и коллективно покрывать преступника — это не самый лучший выход из положения? — Пия осуждающе покачала головой.

— Я не говорил, что одобряю их действия!

Они стояли под аркой и спорили, напоминая ссорящихся супругов. В пылу спора они не заметили, как Тобиас вышел из дома и скрылся через задний двор.

Андреа Вагнер никак не могла уснуть. Нашли труп Лауры, вернее, то, что от него осталось. Наконец-то! Наконец-то наступила ясность. Надежду на чудо она уже давно похоронила. Сначала она не чувствовала ничего, кроме огромного облегчения. Потом пришла скорбь. Одиннадцать лет она не позволяла себе ни слез, ни печали, проявляла силу и поддерживала мужа, который самозабвенно предался горю и тоске по потерянной дочери. Себе она не могла позволить такую роскошь — дать волю чувствам. Нужно было заботиться о фирме, чтобы было из чего выплачивать кредит банку. Нужно было заботиться о младших детях, которые имели право на мать. От прежней жизни не осталось ровным счетом ничего. Манфред утратил былую энергию и жизнелюбие, стал для нее обузой, пудовой гирей на шее, бесил ее своей плаксивой жалостью к самому себе и своим беспробудным пьянством. Иногда она презирала его за это. Он искал облегчения своим страданиям в ненависти к семье Тобиаса.

Андреа открыла дверь в комнату Лауры, в которой за одиннадцать лет ничего не изменилось. На этом настоял Манфред, и она не стала ему противиться. Включив свет, она взяла с письменного стола фотографию дочери и села на кровать. Напрасно она ждала слез. Ей вспомнился тот момент, когда к ним пришли из полиции и сообщили, что на основании анализа обнаруженных следов и улик следствие считает убийцей Тобиаса Сарториуса.

«Как же так? Почему Тобиас?» — растерянно подумала она. Она могла назвать с десяток других парней, у которых было гораздо больше причин мстить Лауре, чем у Тобиаса. Андреа знала, что в деревне говорят о ее дочери. Ее считали вертихвосткой, маленькой расчетливой стервой, которая решила взять от жизни все. Если Манфред, слепо любивший и боготворивший свою старшую дочь, готов был прощать ей любые проступки, всегда находя им оправдания, то она, Андреа, видела недостатки Лауры и надеялась, что, повзрослев, та изменится в лучшую сторону. Но такой возможности Лауре не представилось. Странно, но все хорошее, что было связано с дочерью, она почти забыла; живыми и отчетливыми в ее памяти были только неприятные воспоминания. Лаура с пренебрежением относилась к отцу и стыдилась его. Ей хотелось иметь такого отца, как Клаудиус Терлинден, с хорошими манерами и властью над людьми. Она не раз — кстати и некстати — заявляла это Манфреду в лицо. Тот молча глотал обиды, которые никак не сказывались на его отцовской любви. Андреа же, напротив, каждый раз с тяжелым сердцем думала, что совсем не знает свою дочь и явно что-то упустила в ее воспитании. Она все больше боялась, что Лаура узнает о ее любовной связи с шефом, с Клаудиусом Терлинденом.

Часто ночами она лежала без сна и думала о дочери. Потом Лаура вообще как с цепи сорвалась — не пропускала ни одного парня, пока наконец не остановила свой выбор на Тобиасе. И тут ее вдруг словно подменили: она стала веселой и приветливой. Тобиас оказывал на нее благотворное действие. Он был особенным — красивый парень, способный и прилежный ученик, спортсмен, другие мальчишки считались с его мнением. Это было именно то, о чем Лаура всегда мечтала, и свойства Тобиаса словно передались и ей, его подружке.

Полгода все шло хорошо. Пока в Альтенхайне не появилась Штефани Шнеебергер. Лаура сразу же увидела в ней соперницу и подружилась с ней, но это не помогло. Тобиас влюбился в Штефани и бросил Лауру. А та так и не смогла смириться со своим поражением. Что именно в то лето происходило с молодыми людьми, Андреа Вагнер не знала, но успела заметить, что дочь играет с огнем, настраивая друзей против Штефани. Однажды она застала Лауру в конторе у ксерокса. Та что-то копировала; в руке она держала уже довольно увесистую пачку ксерокопий. Когда Андреа захотела взглянуть на бумаги, Лаура закатила истерику и убежала, забыв впопыхах одну копию. На листе было жирным шрифтом напечатано одно-единственное предложение: «БЕЛОСНЕЖКА ДОЛЖНА УМЕРЕТЬ». Андреа сложила лист пополам и припрятала, но ни мужу, ни полиции ничего не сказала. Мысль о том, что ее ребенок может желать кому-то смерти, была для нее невыносима. Может, Лаура стала жертвой своей собственной интриги? А она молчала и день за днем слушала, как Манфред превозносит свою дочь до небес.

— Лаура… — пробормотала она и провела пальцем по фотографии. — Что же ты наделала?

И вдруг по щеке ее покатилась слеза, за ней вторая. Но причина этих слез была не скорбь, а угрызения совести, стыд за то, что она не любила свою дочь.

Было полвторого, когда он очутился перед ее домом. До этого он три часа бесцельно бродил по окрестным улицам. На него сегодня обрушилось столько впечатлений, что он просто не смог усидеть в четырех стенах. Сначала Амели, вся в крови, ни с того ни с сего у него на пороге, шок от этого неожиданного зрелища. Уровень его адреналина подпрыгнул до вершины Эвереста. И поразила его не кровь на ее лице, а ее потрясающее сходство со Штефани. Притом что она была совсем другой. Не маленькой тщеславной королевой красоты, которая одурманила, соблазнила и приручила его только для того, чтобы хладнокровно вытереть о него ноги. Амели была очень яркой девушкой. И, судя по всему, особыми комплексами не страдала.

Потом завалились легавые. С известием, что нашли Лауру. Из-за дождя ему пришлось отложить работы на дворе, и всю закипевшую в нем злость он вложил в генеральную уборку своей комнаты. Он сорвал со стен дурацкие постеры, выгреб содержимое шкафов и ящиков и безжалостно рассовал по голубым мусорным мешкам. К чертям собачьим весь этот хлам! Потом он наткнулся на компакт-диск — Сара Брайтман и Андреа Бочелли, «Time to Say Goodbye». Его подарила ему Штефани, потому что под эту песню они в первый раз поцеловались, в июне, на выпускной вечеринке. Он включил диск, но оказался совершенно не готов к тому жуткому чувству пустоты, которое неожиданно навалилось на него с первым же аккордом и уже не отпускало ни на минуту. Никогда в жизни он еще не чувствовал себя таким одиноким и несчастным, даже в тюрьме. Там он еще мог надеяться на какие-то лучшие времена, а теперь со всей отчетливостью ощутил, что эти времена никогда не настанут. Жизнь кончилась.

Надя открыла не сразу. Он уже испугался, что ее нет дома. Он пришел не для того, чтобы переспать с ней; об этом он даже не подумал. Но когда Надя наконец появилась на пороге, щурясь спросонья от яркого света, с всклокоченными волосами, хорошенькая, теплая, в нем вдруг вспыхнуло такое жгучее желание, что он и сам изумился.

— Что… — попыталась она что-то спросить, но Тобиас закрыл ей рот поцелуем, прижал ее к себе, почти желая, чтобы она вырвалась, оттолкнула его.

Но она его не оттолкнула. Она стащила с него мокрую кожаную куртку, расстегнула рубашку и задрала футболку. Через секунду они уже лежали на полу, он не вошел, а ворвался в нее, почувствовал у себя во рту ее язык, а ее ягодицы пришпоривали его, ускоряли темп его толчков. Мощная горячая волна, от которой его бросило в пот, приближалась угрожающе быстро. И вот она накрыла его с такой упоительно головокружительной силой, что из груди у него вырвался глухой крик, перешедший в стон. Несколько секунд он неподвижно лежал на ней с бьющимся сердцем, еще не веря в то, что произошло. Потом перевалился на бок и замер на спине с закрытыми глазами, хватая ртом воздух, как выброшенная на берег рыба. Услышав ее тихий смех, он открыл глаза.