Тайна Девы Марии

— Я бы предпочел, чтобы она сама все объяснила. Мисс Джойс оставила вам письмо, оно находится у меня в офисе.

— Не могли бы вы хотя бы намекнуть?

Поверенный нервно прокашлялся. Очевидно, он все знал, но не хотел вдаваться в подробности.

— Полагаю, это имеет отношение к возвращению картин Штрассера. Разумеется, дело чрезвычайно конфиденциальное.

Пока они возвращались в город на машине Тимоти, он поведал, что у Лилиан не осталось родственников. Единственный ребенок у родителей, которые в свою очередь тоже были единственными детьми в своих семьях, она целиком наследовала их имущество и могла распоряжаться им по своему усмотрению. Лилиан собиралась разделить свое состояние — не огромное, но довольно значительное, по заверениям Тимоти, — между несколькими благотворительными организациями. Но с появлением Мары она внесла в завещание кое-какие изменения.

Войдя в офис, Тимоти пресек все расспросы.

— Право, мисс Койн, я бы предпочел, чтобы мисс Джойс сама вам все объяснила. Вот письмо.

Тимоти оставил Мару одну. Она уселась в громоздкое кожаное кресло и распечатала конверт. Увидела идеальный почерк Лилиан — и сразу расплакалась. Смахнув слезы, Мара принялась вчитываться в каждое слово прощального письма:

Дорогая Мара!

С моей стороны невероятно сентиментально и банально писать, словно в каком-то дешевом романе, что если вы читаете это письмо, значит, время мое вышло. Чтобы не погрузиться в рассуждения о неизбежном, я предпочитаю сразу обсудить условия моего завещания, с которыми, как я полагаю, вас уже успел ознакомить мой верный Тимоти.

Уверена, моя последняя воля повергнет вас в шок. Я знаю, вы считаете, что я едва терпела вас, но на самом деле я не переставала вами восхищаться. Вы одна поднялись на защиту справедливости при обстоятельствах, когда никто другой так бы не поступил, включая меня саму, по крайней мере вначале. Поэтому я абсолютно уверена, что вы согласитесь на условие, выдвинутое мной в завещании, и вернете так называемые картины Штрассера их законным владельцам. Я не могу позволить, чтобы память обо мне была запятнана мошенничеством Эдварда, даже если об этом никто, кроме нас с вами, никогда не узнает. Возвращение картин Штрассера — это бальзам для моей истерзанной совести и, вполне возможно, заблудшей души.

Однако картину Миревелда, что висит над камином, я завещаю вам без всяких условий и оговорок. Это самое дорогое, что у меня есть. Я приобрела картину несколько лет назад в память не только о своем самом первом провенансе, с которого началась моя карьера, — теперь уже злосчастной родословной «Куколки», — но и в честь моих дальних родственных связей с ее создателем, Йоханнесом Миревелдом. Да, знаю, мне следовало бы рассказать вам об этой родословной связи, но до недавнего времени, когда я предприняла кое-какие частные поиски в связи с нашей эпопеей, она скорее напоминала анекдот, и мне казалось, что было бы глупо щеголять ею. Как бы там ни было, картина ваша, только ваша, и я надеюсь, вы оцените ее по достоинству, как никто другой.

Пока такси ехало по Пятой авеню, Мара сжимала в руке ключ от квартиры Лилиан. Она вышла из машины, и охранники поздоровались с ней тепло, но без улыбок, выражая тем самым непрошедшую грусть. Лилиан одной из первых поселилась в этом доме, и ее все любили. Мара утешила себя, представив, как к роскошной квартире Майкла подъезжают полицейские машины. Наказание его ждет неминуемо — она об этом побеспокоится.

Мара переступила порог квартиры, и ее захлестнуло острое чувство потери, сознание, что ей никогда до конца не узнать Лилиан. Тем не менее здесь, в личных покоях, Мара надеялась уловить нечто большее о потерянной подруге и стать ей ближе, даже сейчас. Она вошла в переднюю, где ее окружили простые белые стены. Пол строгий — черно-белая мраморная плитка, уложенная в шахматном порядке, как на старых голландских картинах. Единственное украшение в центре — блестящий круглый столик с вазой увядших цветов посредине. Мара сразу узнала Лилиан: строгую даму, какой она была на их первой встрече, очень официальную и даже ершистую.

Перейдя в комнату, Мара ощутила присутствие какой-то другой, добросердечной Лилиан, с которой она только начала знакомиться. Комната была отделана в светлых тонах с обилием различных цветов и оттенков. Мара провела рукой по дивану с парчовой обивкой, мраморным книжным полкам, где стояли старинные тома в кожаных переплетах, включая первые издания Эмили Дикинсон, дотронулась до шелковых портьер, обрамляющих панорамный вид на цветущий парк. Здесь тоже почти не было украшений, если не считать одного-единственного — над гранитной каминной полкой висел портрет, работа семнадцатого века, кисти Миревелда. В мельчайших деталях он изображал немолодую женщину, нарядно одетую, в блестящих жемчугах, которая, стоя на черно-белом плиточном полу, смотрела с полотна. Скрученная карта на столе за ее спиной означала сферу ее влияния и власти, что было весьма необычно для женщины того времени. Приглядевшись поближе, Мара различила заостренную подпись Миревелда и ошеломленно покачала головой, убедившись, что именно об этой картине шла речь в письме Лилиан.

Наконец Мара вошла в святая святых, в спальню. Здесь она увидела молодую, почти по-девичьи веселую Лилиан, которая мелькнула однажды перед Марой в обществе Джулиана, но которую ей никогда не суждено было узнать. Светло-салатные стены, баночки с косметикой на туалетном столике, розовощекие херувимы, пляшущие над изголовьем большой кровати в деревенском стиле, черно-белые фотографии в серебряных рамках. Настоящая женская спальня.

Мара вернулась в гостиную. Задержалась у кресла. Рядом стояла пустая чайная чашка и старинный переносной письменный столик — видимо, именно здесь Лилиан чаще всего и сидела, видимо, здесь она сидела в свою последнюю минуту. Мара опустилась в кресло, желая хотя бы на секунду побыть на ее месте, и установила столик, как наверняка делала Лилиан.

Проведя пальцами по шершавому краю столешницы, Мара нащупала потайной ящик, выдвинула его — там оказались документы. Судя по датам на факсах и записках, Лилиан довольно плотно работала по вечерам, занимаясь частным исследованием, упомянутым в письме. Мара сделала вывод, что Лилиан хотела узнать все, что возможно, о «Куколке», давшей начало делу всей ее жизни.

Из стопки выпали два рентгеновских снимка, особые фотографии, демонстрирующие более ранние версии картин под последним слоем живописи. Первый снимок был сделан с полотна «Куколка». Воспользовавшись увеличительным стеклом, Мара увидела первоначальный замысел Миревелда: привычный для Девы венок из плюща, лежащий под миртовым венком невесты, плоский живот, ставший позже округлым, отсутствие серебряного зеркала с образом Миревелда и щегол в руке Девы, преобразившийся в куколку. А в правом верхнем углу картины первоначально располагалось посвящение иезуитам. Мара подивилась всем этим изменениям. Второй рентгеновский снимок был сделан с последнего полотна, приписываемого Миревелду, под названием «Семейный портрет Брехтов». Прищурившись, Мара разглядела на портрете родителей и двух сыновей еще одну фигуру, грубо замазанную в окончательном варианте: чья-то неумелая рука превратила ее в фоновую драпировку. Мара узнала лицо. Та же самая женщина была изображена на картине «Куколка».

Мара просмотрела остальные документы, надеясь разобраться, откуда взялись эти снимки. Среди прочих бумаг она наткнулась на копию, выданную гильдией Святого Луки, в которой перечислялись члены мастерской ван Маса и Миревелда. В списке стояло имя Питера Стенвика. Вслед за этим шли два официальных документа с именами Йоханнеса Миревелда и Амалии Брехт; из приложенных переводов стало ясно, что это свидетельства о крещении и церковное оглашение вступающих в брак. Под этими документами находилась пачка свидетельств о рождении, включая одно, датированное 1662 годом, судя по которому, у Амалии родился ребенок, также названный Йоханнесом. Последним в пачке лежал листок с грубо нарисованным фамильным древом, заканчивавшимся на Лилиан и уходившим на несколько веков назад, к Амалии Брехт и Йоханнесу Миревелду. Но что все это означало? В голове у Мары зазвенело, воображение начало выстраивать историю «Куколки», до которой докопалась Лилиан.