Страница 50 из 55
Я очень тревожилась за родителей, остальных родственников и, разумеется, за Мэдди. От мужа я знала, что случалось с гражданами завоеванных Гитлером стран. Я также знала, какая судьба ждала евреев. Поначалу я думала, что это не имеет никакого отношения к моей семье и родителям: мы ведь все были католиками. Потом до нас дошло известие, что родителей классифицировали как евреев из-за отцовского дедушки. Мама могла бы еще это оспорить, но она сознавала, что тогда ей придется расстаться с отцом, чего она ни за что бы не перенесла. Я поняла, что над родителями нависла серьезная опасность, хотя отец продолжал писать самые приятные письма. Я знала, что новое голландское правительство оккупантов заменит отца как главу собственного бизнеса немецким администратором. Я знала, что отцу как еврею не позволят проводить даже самые элементарные сделки, даже снять деньги с собственного банковского счета он не сможет. Я знала, что родителей обяжут носить желтую звезду вне дома, в противном случае они не смогут показаться на улице. И я знала, что им грозит лагерь.
Вам, разумеется, известно об охранном письме за подписью рейхскомиссара Зейсс-Инкварта, которое мы с Джузеппе раздобыли для родителей. Вы также знаете, что когда ситуация ухудшилась и мы поняли, что письмо вряд ли им поможет, Джузеппе и я попытались добиться для родителей разрешения приехать в Италию. Конечно, Италия тоже испытывала все тяготы войны, но нам казалось, что так будет для них безопасней — все-таки у мужа и у моей тетки были кое-какие связи. Я бесконечно долго осаждала высокое начальство, пытаясь добиться такого разрешения, но безуспешно. Затем однажды через итальянское посольство нам передали чудесную новость от родителей. Они получили возможность приехать в Италию. Им выдали визы, хотя я никак не могла понять, каким образом этого удалось добиться без помощи с нашей стороны.
Хильда перешла на шепот. Мара с трудом ловила каждое слово.
— Я помчалась в Милан. В то время все международные поезда приходили в Милан через Берлин. Я сразу поехала на вокзал. Прекрасно помню тот холодный зимний день. Я принарядилась, надела туфли на высоченных каблуках, подобрала сумку в тон, набросила на свои тощие плечи мех и подкрасилась губной помадой с черного рынка, чтобы хоть как-то оживить изнуренное, бледное лицо. Мне хотелось хорошо выглядеть при встрече, чтобы они не заметили, сколько всего мне пришлось пережить. Хотя по сравнению с их бедами это была такая малость. Я стояла под огромными вокзальными часами в том самом месте, куда должен был прибыть поезд. Берлинский состав объявил о своем приближении оглушительным гудком и клубами пара. Мне не терпелось увидеть их, обнять, убедиться, что все в порядке. Мимо прошли военные, чиновники важного вида. Родителей не было.
Я убедила себя, что они обязательно приедут со следующим поездом. На завтрашний день я повторила дежурство. И на следующий день. И на следующий. Целую неделю ждала и надеялась. За это время я изучила до мельчайших подробностей металлическую конструкцию огромного вокзала и обязанности вокзальных работников, которые научились с несвойственной итальянцам пунктуальностью соблюдать расписание. Передо мной проходили бесконечные толпы беженцев, ищущих, где бы приклонить голову. В конце недели пришлось признать, что родители не приедут — с ними что-то случилось.
В отчаянии я разыскала мужа, и мы вместе попытались выяснить, куда они делись. Наконец, спустя долгих две недели, мы раздобыли информацию, что родителей отвезли в концлагерь Дахау. Мы знали, что это означает. Не могу даже передать глубину моего горя, но я была вынуждена на какое-то время заглушить его. Вместе с мужем мы отправились в Рим, где нас принял один из министров Муссолини. Мы рассказали ему об ужасной ошибке, о письме Зейсс-Инкварта, об обещанном безопасном проезде. Министр заверил нас, что попытается спасти моих родителей. Но война к тому времени обернулась против Германии. К сорок третьему году итальянская армия начала проигрывать союзным войскам, а это означало невозможность какого-либо влияния на нацистов со стороны моих итальянских связей. Затем пал Муссолини, и для меня наступила ночь.
Старушка умолкла. Не смея нарушить тишину, Мара сидела тихо как мышка.
Хильда очнулась от глубокой задумчивости. Голос ее окреп и зазвучал по-деловому.
— Как вам известно, в первый день мира я предприняла поиски родителей и выяснила, что произошло с ними на берлинском вокзале, а потом в Дахау.
Хильда, так долго державшая маску спокойствия, не выдержала и опять расплакалась. Она поднялась со стула и начала хлопотать по хозяйству — заваривать новую порцию чая. Мара почувствовала, что тоже плачет, ее объял ужас от услышанного и от той роли, которую она сыграла, пусть и ненароком.
— Мне пришлось ждать до тысяча девятьсот сорок шестого года, чтобы вернуться в Амстердам. Из-за того, что я путешествовала в то время по итальянскому паспорту, я считалась врагом Голландии. Представляете? — Хильда покачала головой, не оборачиваясь к Маре. — Хорошо помню, как приближалась к родительскому дому. Издалека он выглядел абсолютно таким же. Сад стоял в цвету, распускались любимые мамины тюльпаны. Еще секунда — и казалось, мне навстречу выбегут родители. Но внутри дом оказался полностью разорен нацистами. Голые стены: ни картин, ни гобеленов, ни зеркал; полы без ковров; абсолютно пустые комнаты; из мебели не осталось ничего, даже щепки. После нацистского нашествия это был уже не дом, а один каркас.
Я бросилась по соседям, хотела найти хоть кого-то, кто видел родителей в последние дни до их отъезда. Искала хоть какую-то вещь на память о них. И нашла Марию, горничную мамы, она сидела пьяная в ближайшей пивной. Она была с матерью до последних дней, а потом уже пила беспробудно.
Мария и рассказала мне о том, что случилось. В то последнее утро к дому подкатил на черной машине «даймлер-бенц» офицер СС. Родители сначала пришли в ужас, но офицер поздоровался с ними с широкой улыбкой и вручил железнодорожные билеты первого класса до Италии. Родители очень обрадовались, решив, что это я все организовала. Пока они носились по дому, собираясь в дорогу, офицер с помощником медленно обходили комнату за комнатой, разглядывая оставшиеся немногочисленные картины, ощупывая мебель. Их лица вновь сияли улыбками, когда они помогали родителям грузить в машину багаж, перед тем как отвезти их на вокзал и усадить в отдельное купе первого класса — редкость по тем временам. Мария попрощалась с матерью, одетой в свое лучшее платье, и машина отъехала от дома. Вместе с Уиллемом, слугой отца, она смотрела, как мои седые родители, втиснутые между чемоданами и пакетами, уезжают все дальше и дальше.
Хильда отошла от плиты, шагнула к Маре.
— Мне хотелось иметь хоть что-то от родителей, мисс Койн. Вещь, до которой я могла бы дотронуться, погладить ее в те тяжелые минуты, когда мне слышался их плач из Дахау. Больше всего мне хотелось вернуть «Куколку».
Если бы только мне удалось отыскать ее после войны в Европе. Любая цивилизованная страна тут же вернула бы мне картину. Но «Куколка» давным-давно исчезла из Европы. Ее переправили в Соединенные Штаты, где правят другие законы, очень несправедливые.
Мара заговорила слегка осипшим от долгого молчания голосом:
— Потому я и здесь, мисс Баум, хотя это может показаться бесполезным теперь, когда картина украдена. Возможно, мне удастся хотя бы в малой степени компенсировать ту несправедливость, которая была совершена по отношению к вам и вашему семейству.
Хильда прищурилась.
— Что вы имеете в виду?
Мара прокашлялась, нервничая больше, чем перед любым судьей или трибуналом.
— Я пришла рассказать о мошенничестве, совершенном «Бизли» по отношению ко мне, к вам и ко многим другим людям схожей с вами судьбы.
Чувствуя большую вину перед этой женщиной, чтобы хоть как-то оправдаться, Мара попыталась обосновать свою прежнюю позицию:
— Понимаете, с самого начала в аукционном доме «Бизли» меня заверили в том, будто приобрели «Куколку» законным путем, от Альберта Бётткера, дилера с безукоризненной репутацией. В подтверждение этого мне даже показали документы.