Батый

В сферу действий Аргуна попала и собственная территория Улуса Джучи — точнее, те её области, в которых жило оседлое, земледельческое население. По сведениям Рашид ад-Дина, Аргун, исполняя указ великого хана, направился во владения Бату. Прибыв через «Дербент Кипчакский» в столицу Улуса Джучи (Болгар? или, может быть, Сарай?), «он произвёл перепись в этой стране и установил “карари”, определённые налоги», после чего вернулся к себе, в Иран 30. В этом иногда видят ущемление прав Бату. Однако надо признать, что действия Аргуна по наведению порядка в сфере налогообложения были выгодны не только великому хану; но и правителю Улуса Джучи. К тому же они полностью соответствовали принятым в Монгольской империи порядкам, которые Бату старался неукоснительно соблюдать. Об интересе великого хана к русским землям, а также к землям аланов (асов) в Подонье и на Северном Кавказе свидетельствует и запись, внесённая в официальную китайскую хронику «Юань-ши». В череде событий, происходивших весной 1253 года, отмечено следующее: «Битекчи (то есть писец, чиновник. — А. К.) Берке внёс в реестр количество дворов и населения русских»; или, в другом месте той же хроники: «…внесение в реестр числа дворов и совершеннолетних тяглых у русских и асов» 31. Упомянугый в китайском источнике «битекчи» Берке (не путать с братом Батыя!) упоминается и в русской летописи. Именно он в 1259 году будет «брать число», то есть проводить перепись всего податного населения, в Новгороде. «Той же зимой приехали окаянные татары, сыроядцы Беркай и Касачик, с жёнами своими, и иных много», — запишет новгородский летописец 32. Это случится уже после смерти Батыя. И здесь во главе татарских «численников» мы увидим двух чиновников: если первый, Берке, представлял великого хана, то второй, Касачик, — очевидно, правителя Улуса Джучи.

Но если в западных провинциях Монгольской державы Менгу-хан согласовывал с Батыем все свои действия и старался полностью учитывать его интересы, то в том, что относилось к прерогативам его власти на востоке, в коренных областях Монголии и в Китае, он поступал по своему усмотрению, не останавливаясь перед тем, что это могло не понравиться Батыю. По крайней мере в одном случае было именно так. Летом 1253 года, сообщается в китайской хронике «Юань-ши», Батый прислал к великому хану своего человека, некоего Тобчака, «просить разрешения приобрести жемчуг и серебро на 10 тысяч дин(около 18 с половиной тонн! — А. К.)». Разумеется, в качестве дара, полагающегося ему как чжувану, старшему во всём «Золотом роде». Однако в этой непомерной просьбе Батыю было отказано. Оказывается, Менгу не хуже его умел считать деньги. Ещё недавно они вместе говорили о необходимости наведения порядка в государственных делах, но Батый, вероятно, не думал, что это может относиться и к нему тоже. Менгу, что называется, поставил своего старшего родственника на место, сопроводив свой отказ разъяснением, больше похожим на выговор: «Дали ему (Бату. — А. К.) 1000 дин. Вследствие этого был издан высочайший указ для него, гласящий: “Богатства Тай-цзу (Чингисхана. — А. К.) и Тай-цзуна (Угедея. —А. К.) подобным образом были израсходованы, как можно одарить чжувана таким пожалованием! Вану следует хорошенько вникнуть в это. Серебро, что ему выдали, это только то количество, которое разрешено к пожалованиям на нынешний и будущий год» 33.

Ещё одно столкновение интересов Батыя и Менгу-хана носило, так сказать, латентный характер и не выплеснулось наружу, хотя касалось вопроса более чем серьёзного, относившегося к сфере завоевательной политики монголов. Упрочив свою власть над империей и уничтожив соперников, Менгу начал две новые войны — точнее сказать, возобновил военные действия на тех двух направлениях, которые были обозначены его предшественником Гуюком. Одна армия во главе с братом великого хана Хубилаем приступила к завоеванию Южного Китая, а другая, во главе с Хулагу, была собрана для похода на область исмаилитов, Багдад и Ближний Восток. В организации похода на Китай Батый никак не участвовал; здесь действовали царевичи левого крыла, к которым он отношения не имел. А вот поход Хулагу на запад напрямую затрагивал его интересы.

Решение великого хана о возобновлении военных действий было принято осенью 1252 года. А летом следующего, 1253 года Менгу-хандал повеление своему брату Хулагу «вместе с Урянхатаем и другими командующими повести войска в поход на Багдад, халифа и другие страны Западного края» 34. По свидетельству Рашид ад-Дина, решение это было принято «с согласия всех родичей» — стало быть, и Батыя. Походу предшествовала большая организационная работа — подобная той, что была проведена накануне Западного похода самого Батыя. В распоряжение Хулагу передавались находившиеся в Закавказье войска Бачу-нойона и других монгольских начальников, а сверх того было определено, «чтобы из всех дружин Чингисхана, которые поделили между сыновьями, братьями и племянниками его, на каждые десять человек выделили бы по два человека, не вошедших в счёт (то есть каждого шестого. — А. К.), и передали… Хулагу-хану, чтобы они отправились вместе с ним и служили бы здесь». На протяжении всего пути «от начала Каракорума до берегов Джейхуна (Амударьи. — А. К.) объявили заповедниками все луговья и пастбища и навели прочные мосты на глубоких протоках и реках». Из Китая для участия в походе — подобно тому, как это было во времена Батыя, — доставили «тысячу китайцев камнемётчиков, огнемётчиков и арбалетчиков» (или, как сказано в другом источнике, «тысячу мастеров военных машин и метателей нефти»), Бачу-нойону и другим начальникам было поручено заготовить продовольствие для армии; по одному тагару муки и бурдюку вина на каждого воина 35. (О том, что это означало и чего стоило покорённому населению, свидетельствует армянский хронист: «…Наряду со многими другими повинностями, наложенными Аргуном… пришёл приказ Хулагу о взыскании повинности с каждой души, которую (повинность. — А. К.) называли тагаром… В уплату его требовали 100 литров пшеницы, 50 литров вина, два литра очищенного и неочищенного риса, три мешка, две верёвки, одну [серебряную] монету, одну стрелу, одну подкову, не считая иных взяток. С двадцати голов скота — одну голову и 20 монет, а у кого не было скота, отбирали… сыновей и дочерей» 36.) На специально созванном курултае было принято решение об участии в походе царевичей из разных улусов, в том числе Улуса Джучи. В соответствии с этим Батый отправил в помощь Хулагу своих племянников: из улуса своего старшего брата Орды — его второго сына Кули, который выступил через Хорезм «с одним туманом войска», а из собственного улуса — Балакана (или, по-другому, Булгая), сына Шибана, и Тутара, ещё одного внука (или даже правнука) Джучи: их путь лежал через «Дербент Кипчакский», то есть через Восточное Закавказье. О продвижении этого «неисчислимого войска», шедшего на соединение с войсками Хулагу, армянские хронисты писали с нескрываемым ужасом: «Много бедствий причиняли они всем странам своими податями и грабежом, нескончаемыми требованиями пищи и питья и довели все народы до порога смерти» (Киракос); «ничем не насытимые, они грабили монастыри, ели, пили, а священников вешали и били немилосердным образом» (Григор Акнерци).

Однако продвижение самого Хулагу на запад оказалось чрезвычайно медленным. И можно думать, что одной из причин этого стала неотрегулированность его отношений с Батыем в главном вопросе — о том, кому должна принадлежать власть над территориями, которые предстояло завоёвывать монголам. Рашид ад-Дин в своём «Сборнике летописей» приводит очень любопытное свидетельство на этот счёт. Оказывается, Хулагу с самого начала попал в двойственное, не вполне определённое положение, которое хорошо понимал великий хан: «Хотя в мыслях у Менгу-каана и представлялось и закрепилось, что Хулагу-хан с дружинами, которые ему даны, постоянно будет править и властвовать во владениях Иранской земли и царство это будет передано ему и утвердится за ним и его славным родом, как оно и есть (напомню, что Рашид был официальным историографом потомков Хулагу-хана. — А. К.), он всё же для вида сказал: “Когда ты свершишь эти важные дела, возвращайся в своё коренное становище”» 37. Конечно, приведённое рассуждение персидского историка тенденциозно; оно имело своей целью лишний раз подчеркнуть незыблемость прав ильханов, потомков Хулагу, на Иран. Едва ли были доступны Рашид ад-Дину и потаённые мысли великого хана. Однако щекотливость ситуации он уловил очень точно. Слова Менгу-хана, произнесённые «для вида», очевидно, были обращены в первую очередь к Бату: именно правитель Улуса Джучи не должен был догадываться о том, что земли Ирана, Закавказья и Ближнего Востока предназначались для передачи в собственность брату великого хана. Но как можно было не догадываться об этом? Батый был не настолько наивен, чтобы не понимать, какую опасность таит для него назначение Хулагу во главе всех военных сил правого крыла Монгольской державы, А потому его собственная позиция также оказывалась двойственной. С одной стороны, он одобрял саму идею похода и даже согласился направить в помощь Хулагу своих племянников, а с другой — решительно воспрепятствовал тому, чтобы войска Хулагу действительно вступили на земли Ирана — во всяком случае, до того, как будут прояснены все спорные вопросы.