Страница 54 из 501
За почетные многолетние труды Андреа заслужил не только крупнейшие вознаграждения, но и гражданство: он был сделан Синьорией флорентийским гражданином и занимал в городе должности по выборам и по назначению; работы же его ценились и при жизни, и после смерти, ибо не находилось никого, кто бы превзошел его, пока не явились Никколо Аретинец, Якопо делла Кверча Сиенец, Донателло, Филиппо ди сер Брунеллеско и Лоренцо Гиберти, которые и скульптурные, и другие работы выполняли так, что народ понял, в каком заблуждении ранее находился, ибо в своих произведениях мастера эти обнаружили достоинства, остававшиеся скрытыми и неведомыми многие и многие годы. Работал Андреа около 1340 года спасения нашего.
После Андреа осталось много учеников и среди прочих Томмазо Пизано, архитектор и скульптор, закончивший капеллу на Кампо Санто и завершивший кампанилу собора, а именно ту последнюю часть, где находятся колокола; полагают, что Томмазо этот был сыном Андреа, ибо так написано на доске главного алтаря Сан Франческо в Пизе, где высечена выполненная им полурельефом Богоматерь с другими святыми; внизу же имена его и отца его.
После Андреа остался сын его Нино, занимавшийся скульптурой, и в Санта Мариа Новелла во Флоренции находится его первая работа, а именно он закончил там мраморную Богоматерь, начатую отцом, ту, что внутри у боковой двери возле капеллы Минербетти. Затем он отправился в Пизу и выполнил в Спина мраморную поясную Богоматерь, кормящую грудью младенца Иисуса Христа, завернутого в тонкие ткани; для этой Мадонны в 1522 году мессер Якопо Корбини заказал мраморную раму и другую, еще более крупную и прекрасную, для другой Мадонны, тоже мраморной и целиком выполненной собственноручно тем же Нино, в позе которой мы видим мать, с большим изяществом протягивающую розу сыну, берущему ее с манерой детской и столь прекрасной, что можно сказать, что Нино поистине начал лишать камни их твердости и превратил их в живую плоть, придавая им лоск тщательнейшей полировкой. Фигура эта расположена между мраморными св. Иоанном и св. Петром, голова коего и представляет портрет Андреа с натуры. Нино выполнил также для алтаря Санта Катерина в той же Пизе две мраморные статуи, а именно Богоматерь с благовествующим ангелом, выполненные, как и другие его вещи, с такой тщательностью, что можно сказать, что они были лучшими в те времена. Под этой Мадонной, получающей благую весть, Нино высек на базе следующие слова: «Февраля первого дня 1370 года». А под ангелом – «Фигуры эти сделал Нино, сын Андреа Пизанца». В том же городе и в Неаполе он выполнил и другие работы, упоминать о которых не стоит.
Умер Андреа семидесяти пяти лет в 1345 году и был погребен сыном в Санта Мариа дель Фьоре со следующей эпитафией:
Ingenti Andreas jacet hie Pisanus in uma,
Marmore qui poluit spirantes dusere vultus,
Et simulacra Deum mediis imponere templis
Ex aere, ex auro candenti, et pulcro elephanto.
(В урне большой здесь покоится Андреа,
Из мрамора, который мог сотворить лица живые
И ставил посреди храмов изображения богов
Из меди, из блестящего золота, из прекрасной слоновой кости).
ЖИЗНЕОПИСАНИЕ БУОНАМИКО БУФФАЛЬМАККО ФЛОРЕНТИЙСКОГО ЖИВОПИСЦА
Буонамико ди Кристофано, прозванный Буффальмакко, флорентийский живописец, который был учеником Андреа Тафо и прославлен как человек веселый мессером Джованни Боккаччо в его «Декамероне», был, как известно, ближайшим приятелем живописцев Бруно и Каландрино, которые и сами были шутниками и весельчаками, и, насколько можно судить по его работам, рассеянным по всей Тоскане, весьма хорошо разумел и в своем искусстве живописи.
Начну с того, что он проделывал еще в юности. Франко Саккетти рассказывает в своих «Трехстах новеллах», что, когда Буффальмакко был еще подмастерьем у Андреа, названный мастер имел обыкновение в то время, когда ночи были длинные, подниматься на работу до света и заставлял бодрствовать и своих подмастерьев; это очень огорчало Буонамико, которого отрывали от сладкого сна, и он замыслил найти способ отучить Андреа вставать на работу до света, и вот что он придумал. В каком то неметеном подвале поймал он тридцать больших не то жуков, не то тараканов и тонкими и короткими булавками приколол на спину каждого из них по огарку, и ишь только наступил час, когда Андреа обычно поднимался, через дверную щель он начал впускать, зажегши свечки, их одного за другим в комнату Андреа. Тот уже проснулся как раз в тот час, когда он обычно будил Буффальмакко, и, увидев огонь и, начал дрожать от страха и, будучи старым и весьма трусливым, тихонько молился Богу читая молитвы и псалмы; в конце же концов, спрятавшись с головой под одеяло он в эту ночь так и не стал будить Буффальмакко, но остался в том же положении, дрожа непрерывно от страха, до самого света. Когда же он утром встал, то спросил Буффальмакко, не видел ли он демонов, которых было больше тысячи. Буонамико ответил, что не видел, ибо лежал с закрытыми глазами и подивился только тому, что его не разбудили. «Куда там будить, – сказал Тафо, – не до живописи мне было. Я решил во что бы то ни стало переехать в другой дом». На следующую ночь, хотя Буонамико впустил в комнату Тафо только трех жуков, но тот, помня страхи прошлой ночи из-за немногих дьяволов, которых он увидел, не спал ни минуты и, едва наступил день, ушел из дома с тем, чтобы больше туда не возвращаться. И немалых трудов стоило заставить его переменить решение. Буонамико привел к нему приходского священника, только тот и смог его утешить. Когда Тафо и Буонамико обсуждали после это происшествие, Буонамико сказал: «Я постоянно слышу, что величайшие враги Господа – это демоны, и заключаю отсюда, что они должны быть также главнейшими противниками живописцев, ибо, помимо того, что мы всегда изображаем их безобразнейшими и, что того хуже, только и занимаемся тем, что пишем и на стенах, и на досках святых мужей и жен, то есть, на зло демонам, людей самых благочестивых и лучших; потому-то демоны на нас сердятся, а так как могущества у них больше ночью, чем днем, то они и проделывают над нами подобные шутки и устроят что-нибудь еще и похуже, если вовсе не оставить этой привычки вставать до света». Такими и многими другими словами Буффальмакко, подкрепив то, что говорил мессер священник, обделал дело так хорошо, что Тафо перестал вставать до света, а демоны перестали бродить ночью по дому со свечками. Но так как доходы Тафо стали уменьшаться, то не прошло и нескольких месяцев, как он, забыв почти о всяком страхе, начал снова вставать и работать ночью, а также будить Буффальмакко; но тогда снова стали гулять тараканы, и со страха, а главным образом по совету священника, ему пришлось отказаться от этого совершенно. Слух об этом распространился затем по городу, и это стало причиной того, что некоторое время ни Тафо, ни другие живописцы уже больше не вставали работать ночью.
По прошествии недолгого времени Буффальмакко стал очень хорошим мастером, ушел, как рассказывает тот же Франко, от Тафо и начал работать самостоятельно, имея всегда заказы. Он нанял дом, где и работал и проживал, рядом же жил весьма зажиточный шерстяных дел мастер по имени Каподока, который стал новым посмешищем: жена его каждую ночь вставала до света, как раз тогда, когда Буффальмакко, работавший до этого часа, только ложился; и, усевшись за свою прялку, которую она по несчастливой случайности поставила насупротив кровати Буффальмакко, она всю ночь пряла шерсть. И так как Буонамико не мог ни вздремнуть, ни выспаться, он начал раздумывать, как бы пособить этой напасти. Но вот не прошло и много времени, как он заметил, что за кирпичной стеной, отделявшей его от Каподоки, находился очаг докучливой соседки, и через трещину было видно, что она делала у огня; измыслив новую хитрость, он просверлил отверстие длинным буравом и вставил трубку и, дождавшись, когда жены Каподоки не было у огня, он и один, и другой раз насыпал столько, сколько хотел, соли в горшок соседки; когда же Каподока садился за обед или ужин, он подчас не мог не только есть, но и попробовать ни супа, ни мяса, такими горькими они были от излишка соли. Он стерпел раз и другой и всего пошумел лишь немного; но, убедившись в том, что слов было недостаточно, он несколько раз поколотил бедную женщину, которая дошла до отчаяния, ибо ей казалось, что она хорошо умеет солить жаркое. И вот, когда муж бил ее за это, она начала оправдываться, отчего Каподока еще больше осерчал и снова стал колотить ее так, что она кричала со всей мочи; на шум сбежались все соседи, и вместе с другими притащился туда и Буффальмакко, который, выслушав, в чем Каподока обвиняет свою жену и как она оправдывается, сказал Каподоке: «Ей-богу, кум, надо быть благоразумным. Ты жалуешься на то, что жаркое пересолено и утром, и вечером, а я удивляюсь, как твоя добрая жена может что-нибудь толком делать. Что до меня, то я не знаю, как она днем на ногах держится: ведь всю ночь она сидит за своей прялкой и не спит, как мне кажется, ни часу. Отучи ее полуночничать и увидишь, что, высыпаясь как следует, она и днем будет в своем уме и таких оплошностей не сделает». Обратившись затем к остальным соседям, он ловко убедил их, что это дело нешуточное, и все начали говорить Каподоке, что Буонамико сказал правду и что следует так и сделать, как он советует. Поверив этому, он не велел жене вставать так рано; и с тех пор жаркое было посолено как следует, за исключением тех дней, когда жена случайно вставала рано, ибо тогда Буффальмакко опять применял свое средство; и в конце концов Каподока отучил ее от этого совершенно.