Страница 488 из 501
XVII. В то же самое время, когда я писал этот образ, который, как я уже говорил, был помещен в церковь Санто Апостоло, я исполнил для мессера Оттавиано деи Медичи Венеру и Леду по картонам Микеланджело, а также на большой картине изобразил во весь рост кающегося св. Иеронима, который, взирая на распятие, погрузился в созерцание смерти Спасителя и в то же время ударяет себя в грудь, дабы изгнать из своих помыслов образы Венеры и искушения плоти, иной раз ему досаждавшие, хотя он и обретался в лесах и местах глухих и диких, как он сам пространно об этом повествует. Дабы наглядно это показать, я изобразил, как его созерцание обращает в бегство Венеру, которая, обняв Амура и ведя за руку фигуру Резвости, уронила и стрелы и колчан, не говоря о том, что стрелы Купидона, выпущенные им в этого святого, ломаются и обращаются вспять на него же, а голубки Венеры, подобрав некоторые из них, которые упали на землю, и держа их в клюве, возвращают их Амуру. Хотя в то время все эти картины мне очень нравились и были написаны мною на совесть, все же я так и не знаю, насколько они нравятся мне сейчас, в настоящем моем возрасте. Однако, поскольку искусство само по себе вещь трудная, нельзя требовать от художника того, что он сделать не может. Скажу только одно (а я действительно могу это утверждать как сущую правду) – я всегда выполнял свои картины, замыслы и рисунки, каковы бы они ни были, не скажу чтобы с исключительной быстротой, но, во всяком случае, с невероятной легкостью и без всякого усилия, и да послужит мне тому порукой (как я уже говорил в другом месте) огромнейшее полотно, которое я в 1542 году всего лишь за шесть дней расписал во флорентийской церкви Сан Джованни по случаю крещения синьора дона Франческо деи Медичи, ныне князя Флоренции и Сиены.
XVIII. Но вот, хотя я после этих работ и собирался поехать в Рим и удовлетворить этим желание мессера Биндо Альтовити, сделать этого мне так и не удалось. В самом деле, когда мессер Пьетро Аретино, знаменитейший в то время поэт и мой очень большой друг, вызвал меня в Венецию, я был вынужден туда отправиться, поскольку он очень хотел меня видеть, да и сделал я это с охотой, чтобы за время этого путешествия увидеть творения Тициана и других живописцев. И это мне удалось, ибо за немного дней я увидел в Модене и в Парме произведения Корреджо, в Мантуе росписи Джулио Романо, а в Вероне ее древности. Наконец, добравшись до Венеции и имея при себе две картины, написанные мною по картонам Микеланджело, я подарил их дону Диего ди Мендоцца, который переслал мне за них двести золотых скудо. И недолго прожил я в Венеции, как уже по просьбе Аретино мне пришлось для синьоров сообщества Кальца изготовить убранство для их праздника, причем работал я над этим совместно с Баттистой Кунджи, с Кристофано Герарди из Борго Сан Сеполькро и с аретинцем Бастьяно Флори, мастерами весьма стоящими и опытными, как о том уже достаточно было рассказано в другом месте, а также написал девять картин во дворце мессера Джованни Корнаро, а именно на плафоне одной из комнат этого дворца, находящегося в приходе Сан Бенедетто.
XIX. После этих и других немаловажных работ, выполненных мною тогда в Венеции, и хотя я был перегружен попадавшими мне в руки заказами, я 16 августа 1542 года оттуда уехал и вернулся в Тоскану, где, прежде чем браться за что-либо другое, написал на своде одной из комнат, которая по моему проекту была выстроена в моем упоминавшемся выше доме, олицетворения всех искусств, подчиненных рисунку или от него зависимых. На середине – фигура Славы, восседающая на земном шаре, трубящая в золотую трубу и отбрасывающая другую, огненную трубу, означающую Злословие, а вокруг этой фигуры размещаются по порядку фигуры, олицетворяющие все вышеназванные искусства и держащие в руках свойственные им орудия. А так как всего свода я расписать не успел, я оставил шесть пустых овалов, предназначавшихся для восьми натурных портретов основателей наших искусств. А для монахинь Св. Маргариты этого города я в те же дни написал фреской для капеллы в их плодовом саду Рождество Христово с фигурами в натуральную величину.
XX. Проведя таким образом у себя на родине конец лета и начало осени этого года, я отправился в Рим, где, принятый и обласканный названным мессером Биндо, я написал для него на холсте маслом в натуральную величину Христа, которого снимают со креста и кладут на землю к ногам Богоматери, а в небе я изобразил Феба, заслоняющего лик солнца, и Диану, заслоняющую лик луны. А в пейзаже, затененном наступившим от этого мраком, видно, как трескаются каменные горы, колеблемые землетрясением, которое ознаменовало муки Спасителя, и как воскресаемые тела святых, каждое по-разному, восстают из гробов. Когда картина эта была закончена, она своей грацией вроде как понравилась величайшему живописцу, скульптору и архитектору не только настоящего времени, но, пожалуй, и прошлого. Благодаря этой же картине я познакомился со светлейшим кардиналом Фарнезе, которому Джовио и мессер Биндо ее показали и для которого я по его желанию на доске высотой в восемь локтей и шириной в четыре написал фигуру Правосудия, обнимающую страуса, который нагружен двенадцатью скрижалями, держащую скипетр с аистом на его конце и увенчанную шлемом из железа и золота, с тремя перьями разных цветов, служащими эмблемой справедливого судьи, сама же фигура обнажена выше пояса. К этому ее поясу золотыми цепями прикованы фигуры пленников, олицетворяющих семь противных ей пороков: Лихоимства, Невежества, Жестокосердия, Трусости, Предательства, Лжи и Злословия. На их плечах стоит обнаженная фигура Истины, которую Время предлагает Правосудию, одновременно поднося ей двух голубиц, олицетворяющих Невинность. Правосудие же возлагает на главу Истины венок из дубовых листьев, который обозначает собою Твердость духа. Все это произведение было исполнено мною со всей той тщательной аккуратностью, на какую я только был способен. В это же время, поскольку я всецело был предан Микеланджело Буонарроти и советовался с ним во всех моих делах, он, по своей доброте, еще больше меня полюбил, и советы его, после того как он увидел некоторые мои рисунки, побудили меня к тому, что я снова, но уже гораздо лучше, занялся изучением архитектуры, чего я, быть может, никогда и не сделал бы, если бы этот превосходнейший человек не сказал мне того, что он мне сказал и о чем я по скромности умалчиваю.
XXI. К Петрову дню следующего года, так как в Риме стояла сильнейшая жара и так как я провел там всю зиму 1543 года, я вернулся во Флоренцию, где, проживая у мессера Оттавиано деи Медичи в его доме, который я с полным правом мог называть своим, я для его кума мессера Бьяджо Меи из Лукки написал алтарный образ того же содержания, что и тот, который я написал мессеру Биндо для церкви Санто Апостоло, сделав, однако, все по-другому, кроме замысла. Когда он был закончен, его поместили в Лукке в церковь Сан Пьеро Чиголи в капеллу заказчика. На другой доске, а именно высотой в семь локтей и шириной в четыре, я написал Богоматерь, св. Иеронима, св. Луку, св. Цецилию, св. Марфу, св. Августина и св. Гвидона-отшельника. Образ этот был установлен в Пизанском соборе, где было много других образов, написанных превосходными мастерами. Но не успел я его дописать, как попечитель названного собора тотчас же заказал мне другой, тоже с Богоматерью, но на котором я, чтобы отличить его от первого, изобразил ее у подножия креста с мертвым Христом на коленях, в вышине – распятых разбойников, а при ней вместе с Мариями и Никодимом – святых, покровителей этой капеллы, так что они в совокупности своей придают согласованность и прелесть истории, изображенной на этом образе.
XXII. Снова вернувшись в Рим в 1544 году, помимо многих картин, выполненных мною для разных друзей, перечислять которых по имени не стоит, я по рисунку Микеланджело написал Венеру для мессера Биндо Альтовити, взявшего меня в свой дом, а для флорентийского купца Галеотто да Джироне маслом на доске – Снятие со Креста, каковое было установлено в его капелле в римской церкви Сант Агостино. А для того чтобы иметь возможность писать этот образ на досуге вместе с некоторыми другими вещами, заказанными мне Тиберием Криспо, кастелланом Замка Св. Ангела, я удалился на другой берег Тибра во дворец, некогда построенный епископом Адмари под церковью Сант Онофрио и впоследствии обставленный кардиналом Сальвиати-младшим. Однако, чувствуя недомогание и усталость от бесчисленных трудов, я вернулся во Флоренцию, где написал несколько картин и в том числе одну, изображающую Данте, Петрарку, Гвидо Кавальканти, Боккаччо, Чине да Пистойя и Гвиттоне д'Ареццо. Впоследствии Лука Мартини тщательно проверил ее по древним портретам этих писателей, после чего с нее было написано много копий.