Страница 230 из 501
Наконец, так как в последние годы своей жизни Андреа был очень близок с некоторыми из руководителей сообщества св. Себастьяна, что за монастырем сервитов, он написал для них полуфигуру св. Себастьяна настолько прекрасную, словно ему, когда он писал ее, и в самом деле казалось, что это были последние мазки, которые ему еще было суждено нанести на полотно.
По окончании осады Андреа все ждал, когда дела его поправятся, правда, не очень надеясь на удачный исход своей французской затеи. Флоренция наполнилась тогда солдатами и обозами, вернувшимися с поля брани, и среди этих солдат было несколько копейщиков, зараженных чумою, которые внесли в город смятение немалое и вскоре распространили заразу по всему городу. И вот то ли от страха, то ли от беспорядочного вкушения пищи и после всего, что он натерпелся во время осады, тяжело заболел и Андреа и, чувствуя себя бесповоротно обреченным, лег в постель, без каких-либо средств от своей болезни и без всякого ухода, так как жена его, боясь чумы, держалась от него как можно дальше. И умер он, как рассказывают, так, что никто этого не заметил. И члены сообщества Скальцо почти без всякого обряда похоронили его неподалеку от его дома, в церкви сервитов, где обычно хоронят всех, кто входит в это сообщество.
Смерть Андреа была величайшим уроном как для его родного города, так и для искусства, ибо вплоть до сорокадвухлетнего возраста, им достигнутого, он от одного произведения к другому все больше и больше совершенствовался, так что, проживи он дольше, он неизменно и дальше продолжал бы совершенствовать свое искусство. И в самом деле, гораздо большего можно достигнуть в искусстве, продвигаясь вперед твердой и уверенной поступью и лишь мало-помалу преодолевая его трудности, чем насилуя сразу и свой собственный талант, и природу. Правда, если бы Андреа остался в Риме, когда он туда приезжал, чтобы познакомиться с творениями Рафаэля и Микеланджело, а также со статуями и развалинами этого города, он, без сомнения, значительно обогатил бы свою манеру в композиции историй и в конце концов стал бы придавать своим фигурам больше тонкости и больше силы, что в полной мере бывает доступно лишь тому, кто провел некоторое время в Риме, постоянно общаясь с его сокровищами и тщательно их изучая. А так как он от природы владел мягкой и обаятельной манерой в рисунке и в то же время легким и очень живым колоритом, причем как в масляной, так и во фресковой живописи, не приходится сомневаться в том, что, останься он в Риме, он превзошел бы всех современных ему художников. Однако некоторые полагают, что его от этого удержало обилие древних и современных произведений скульптуры и живописи, увиденных им в этом городе, а также знакомство со многими молодыми учениками Рафаэля и другими мастерами, которые рисовали «как звери» и работали уверенно и без малейшего напряжения, но которых он, по прирожденной робости своей, не решался обойти. Так, сам себя напугав, он решил, что лучше всего ему вернуться во Флоренцию, где, постепенно размышляя обо всем, увиденном в Риме, он все же извлек из этого для себя столько пользы, что произведения его высоко ценились и ими любовались и, мало того, после смерти его им подражали еще больше, чем при его жизни, и всякий, кто ими владеет, бережет их как зеницу ока, а кто пожелал их продать, выручит за них втрое больше того, что за них заплатил; сам же Андреа получал за них гроши, то ли потому, что, как уже говорилось, он был очень робок от природы, или же из-за того, что многие мастера-деревообделочники, изготовлявшие лучшие вещи для домов флорентийских граждан, в угоду своим приятелям советовали давать ему заказы не иначе, как зная, что он находится в крайней нужде, когда он довольствовался любой оплатой. Однако все это нисколько не умаляет ни редчайших достоинств его произведений, ни того величайшего признания, которым они пользуются и пользуются по заслугам, поскольку он был одним из величайших и одним из лучших мастеров, когда-либо по сей день существовавших.
В нашей Книге много его рисунков, и все они очень хороши, но особенно прекрасен рисунок, сделанный им для истории, которую он написал в Поджо-а-Кайано с изображением того, как Цезарю приносят в дань всех восточных зверей. Рисунок этот, выполненный светотенью, – вещь исключительная, и он более закончен, чем любой другой, когда-либо им сделанный рисунок. Действительно, когда он рисовал с натуры, чтобы использовать рисунок для какого-нибудь будущего произведения, он делал лишь наброски, довольствуясь первым впечатлением и добиваясь совершенства лишь в дальнейшем ходе работы над самим произведением, почему рисунки эти служили ему больше для памяти об увиденном, чем для того, чтобы в точности воспроизводить их на своих картинах.
Андреа оставил после себя бесчисленное множество учеников, однако далеко не все получили одинаковую выучку под его руководством, ибо оставались они у него кто мало, а кто и больше, но вовсе не по его вине, а по вине его жены, которая, ни с кем из них не считаясь и властно всеми ими распоряжаясь, держала их в черном теле. Итак, учились у него Якопо да Понтормо, Андреа Сгваццелла, который, придерживаясь манеры Андреа, работал во Франции во дворце в окрестностях Парижа весьма успешно, Солозмео, Пьер Франческо ди Якопо ди Сандро, написавший три образа на дереве в церкви Санто Спирито, далее Франческо Сальвиати и его товарищ Джорджо Вазари, который, правда, не долго оставался у Андреа, и, наконец, флорентинец Якопо дель Конте и Нанноччо, состоящий ныне на отличнейшем счету во Франции у кардинала Турнона. Учеником Андреа, а также его большим другом и подражателем его манеры был и Якопо, по прозванию Якопе, который еще при жизни Андреа много от него получил, что видно по всем его произведениям, а больше всего по росписи фасада дома кавалера Буондельмонти на Пьяцца Санта Тринита.
После смерти Андреа наследником его рисунков и других художественных произведений остался Доменико Конти, в живописи мало преуспевший, у которого однажды ночью все рисунки, картоны и другие вещи, оставшиеся после Андреа, были похищены, как полагают, кем-то из его товарищей, но кем именно – установить так и не удалось. Но Доменико Конти не забывал о благах, которым он был обязан своему учителю, и, желая воздать ему после смерти достойные его почести, добился того, что Рафаэль да Монтелупо любезно согласился изваять очень нарядную мраморную плиту, которая была вделана в один из столбов церкви сервитов и на которой была начертана нижеследующая эпитафия, сочиненная для него ученейшим мессером Пьером Веттори, в ту пору еще юношей:
Andreae. Sartio
Admirabilis. Ingenii. Pictori
Ac. Veteribus. Illis
Omnium. ludicio. Comparando
Dominicus. Contes. Discipulus
Pro. Laboribus. In. Se. Instituendo. Susceptis
Grate. Animo. Posuit
Vixit. A
(Андреа Сарто
чудесного таланта живописцу,
сравнившемуся, по общему мнению, с древними.
Доминик Конти, ученик его,
за труды, положенные при обучении,
воздвиг с душою благодарной.
Жил он 42 года, скончался в 1530 году).
Немного времени спустя некие граждане, попечители этой церкви, скорее по неведению, чем из вражды к почтенной памяти художника, осердившись на то, что плита была поставлена в этом месте без их разрешения, добились ее удаления, а в другое место ее до сих пор еще не поместили. Быть может, сама судьба хотела этим показать нам, что роковые силы играют человеком не только при жизни, но играют его памятью и посмертно. Однако им наперекор творения и имя Андреа проживут еще бесконечно долго, да и настоящие мои писания, как я надеюсь, на многие столетия сохранят о нем память.
Итак, в заключение мы должны признать, что если в жизненном обиходе Андреа и был человеком скромным, который довольствовался малым, то это вовсе не значит, что он в искусстве своем не был талантом возвышенным, свободным и способным на любую работу, который творениями своими не только украшал те места, где они пребывают, и их манерой, рисунком и колоритом он принес своим товарищам-живописцам величайшую пользу, и все это – с меньшим количеством ошибок, чем любой другой флорентийский живописец, ибо он, как говорилось выше, отлично понял природу тени и света и растворение предметов в темноте и писал свои вещи с нежностью, исполненной живой силы, не говоря уже о том, что показал, как следует писать фреской, соблюдая совершенную слитность целого и не прибегая к излишним ретушам по сухому, так что каждая его фреска кажется написанной в один день.