Страница 198 из 501
В Риме он написал картину значительных размеров, на которой изобразил портреты папы Льва, кардинала Джулио деи Медичи и кардинала деи Росси. Фигуры в этой картине кажутся не изображенными, а выпуклыми и круглыми. Здесь и пушистая ворсистость бархата, и звонкие шелестящие переливы атласа на папе, и нежный трепет шерстинок на меховой опушке, и золото и шелк, изображенные так, что это уже не краски, а доподлинное золото и шелк; здесь же и пергаментная книга с миниатюрами, которая живей самой жизни, и несказанно прекрасный серебряный колокольчик. И в числе всего прочего здесь и полированный золотой шар на спинке папского кресла, в котором как в зеркале (таков его блеск) отражаются и оконные проемы, и плечи самого папы, и окружающее его помещение; и все это выполнено с такой тщательностью, что ни один мастер не сделает, да и не сможет сделать это лучше. Произведение это, за которое папа щедро вознаградил художника, находится также во Флоренции в гардеробной герцога.
Написал он, кроме того, портреты герцога Лоренцо и герцога Джулиано, которые по совершенству их чарующего колорита не могли быть написаны никем другим, кроме него, и которые находятся во Флоренции у наследников Оттавиано деи Медичи.
Между тем все больше и больше разрасталась слава Рафаэля, а равным образом и награды, им получаемые. И вот, чтобы оставить о себе память, он построил себе в Риме, в Борго Нуово, дворец, который был оштукатурен по указаниям архитектора Браманте.
Когда же молва об этих и многих других творениях этого знатнейшего художника проникла вплоть до Франции, а также Фландрии, Альбрехт Дюрер, удивительнейший немецкий живописец и гравер на меди, выпускавший прекраснейшие оттиски, сделался как бы данником Рафаэля, посылая ему свои вещи и в том числе головной автопортрет, выполненный им гуашью на тончайшей ткани так, что его можно было рассматривать одинаково с обеих сторон, причем блики были без белил и прозрачными, а прочие светлые места изображения были нетронутыми с расчетом на просвечивающую ткань, будучи только едва подкрашены и тронуты цветной акварелью. Вещь эта показалась Рафаэлю поразительной, и потому он послал ему много листов с собственными рисунками, которыми Альбрехт особенно дорожил. Голова же эта хранится в Мантуе в числе вещей, которые Джулио Романо унаследовал от Рафаэля. И вот Рафаэль, рассмотрев технику гравюр Альбрехта Дюрера и желая показать, на что он сам способен в этом искусстве, заставил до тонкостей изучить это дело болонца Маркантонио, который достиг в нем настолько выдающихся успехов, что Рафаэль поручил ему оттиски с первых рисунков, нарисованных им для этой цели, а именно листы с Избиением младенцев, Тайной вечерей, Нептуном и св. Цецилией, замученной в кипящем масле. А затем уже Маркантонио сделал множество гравюр, которые Рафаэль впоследствии подарил своему подмастерью Бавьере. В обязанности этого Бавьеры входили заботы об одной женщине, которую Рафаэль любил до самой своей смерти и с которой он написал портрет настолько прекрасный, что она была на нем вся как живая. Портрет этот находится ныне во Флоренции у благороднейшего Маттео Ботти, флорентийского купца, друга и завсегдатая всех мастеров своего дела, главным образом живописцев, который хранит его как святыню ради своей любви к искусству и в особенности к Рафаэлю. Но не меньший ценитель нашего искусства и его мастеров – его брат Симон Ботти, которого не только все мы считаем одним из самых внимательных покровителей людей этой профессии, но в лице которого и я, в особенности, почитаю и ценю лучшего, самого большого и за долгие годы испытанного дорогого друга, не говоря уже о правильности его суждения, обладаемой и проявляемой им во всем, что касается искусства.
Однако вернемся к гравюрам. Покровительство, которое Рафаэль оказывал упомянутому выше Бавьере, послужило причиной тому, что вскоре появились Марко из Равенны и бесчисленное множество других, так что недостаток в гравюрах на меди превратился в их изобилие, наблюдаемое в наше время. Вот почему и Уго да Карпи, с головой, всегда полной всяких выдумок и причуд, изобрел прекрасный способ гравюры на дереве, при котором можно при помощи трех досок с полутенью, светом и тенью передавать светотень любого рисунка, изобретение – поистине прекрасное и остроумное. Этот способ в свою очередь стал применяться в огромном количестве, как об этом будет сказано более подробно в жизнеописании Маркантонио, болонца.
Далее Рафаэль написал для палермской обители монахов Монте Оливето, именуемой Санта Мариа делло Спазимо, образ на дереве с изображением Несения креста. Вещь эта почитается истинным чудом, ибо в ней можно видеть всю жестокость тех, кто с величайшей яростью ведет Христа, чтобы распять его на Голгофе, и страшнейшую предсмертную муку, когда, упав под тяжестью крестового дерева, он обращает лик свой, орошаемый потом и кровью, к безудержно рыдающим Мариям, среди которых мы видим Веронику, протягивающую к нему руки и предлагающую свой плат с любовью величайшей. Кроме того, на картине этой множество вооруженных всадников и пехотинцев, выходящих из ворот Иерусалима со знаменами и изображенных в самых различных и удачнейших положениях.
Картина эта, уже совершенно законченная, но еще не установленная на предназначавшемся ей месте, чуть не погибла, ибо, как говорят, когда ее отправили морским путем в Палермо, страшнейшая буря разбила об утес корабль, на который она была погружена и который пошел ко дну вместе со всеми людьми и товарами, за исключением этой картины, уцелевшей в своем ящике, прибитом морем к генуэзскому побережью, где ее выловили, извлекли на сушу и поместили под охрану, убедившись, что это вещь поистине божественная и что она оставалась невредимой и без единого пятна или изъяна, поскольку даже ярость ветра и морской волны пощадили красоту этого творения. Но не успела разнестись об этом молва, как монахи стали добиваться своей картины и с трудом, пользуясь благоволением папы, получили ее обратно, хорошо заплатив тем, кто ее спас. Итак, снова погрузив ее на корабль, ее привезли обратно в Сицилию и водворили в Палермо, где она пользуется еще большей славой и почетом, чем гора Вулкана.
Пока Рафаэль работал над этими произведениями, которых он не мог не выполнять, вынужденный оказывать услуги знатным и видным особам и не имея к тому же возможности от этого отказываться, ссылаясь на личные обстоятельства, он при всем этом все же не прекращал заказанные им росписи папских покоев и зал, для чего он постоянно держал при себе людей, которые, пользуясь его собственными рисунками, помогали ему продолжать эту работу. Сам же он, проверяя каждую мелочь, способствовал в меру сил своих и как только мог лучше несению тягости столь великой.
Поэтому не прошло и много времени, как он уже открыл залу башни Борджа, в которой им были исполнены по одной истории на каждой стене, две над окнами и две на глухих стенах.
На одной из них – пожар в старом Борго, в Риме, который никак не могли потушить, пока святейший Лев IV не вышел в лоджию папского дворца и полностью не укротил пламя своим благословением. В этой истории изображены всякого рода опасности: справа мы видим, как одни женщины разносят в разных сосудах, в руках и на голове воду для тушения огня, в то время как яростный порыв с ужасающей силой закручивает им волосы и одежду, и как другие, ослепленные дымом и не различая друг друга, пытаются заливать пламя, слева же изображены больной старик, который лишился чувств от слабости и от одного вида полыхающего пламени и которого, как Анхиза нес Эней в описании Вергилия, несет юноша, в чьей фигуре видны и смелость, и сила, и напряжение всех членов под тяжестью старика, беспомощно навалившегося ему на плечи. За ним следом идет только что выбежавшая из огня босая и растерзанная старуха, а впереди – обнаженный мальчик. И далее – оголившаяся и вся растрепанная женщина, держа в руках своего сынишку, собирается сбросить его с высоты полуразрушенной стены кому-то из своих на улице, кто уже вырвался из пламени и, стоя на цыпочках, протягивает руки, чтобы принять от нее запеленутого младенца. В женской фигуре чувствуется в равной мере и страстное желание спасти своего младенца, и страх за саму себя под угрозой ярчайшего пламени, ее опаляющего. Не меньшая страстность проявляется в фигуре того, кто принимает младенца, и в ком забота о нем сочетается с ужасом перед смертью. А разве возможно выразить словами все то, что этот иэобретательнейший и удивительный художник вложил в фигуру другой матери, босой, растерзанной, распоясанной и растрепанной, которая, поставив своих ребят перед собой, их шлепает, чтобы они убегали подальше от разрухи и от пожарища? Наконец, есть там и такие женщины, которые, преклонив колени перед папой, умоляют его святейшество остановить пламя пожара.