Цицерон

Что касается Цезаря, то в пору пребывания в Риме Брут был еще слишком юн и не слышал его речей, теперь он очень хотел бы узнать, что думает о Цезаре Цицерон. Однако оценка красноречия Цезаря передана Аттику, тот говорит, с каким тщанием Цезарь пользовался всегда чистым, подлинно латинским языком, отличаясь строгим и взыскательным выбором слов; речь Аттика как бы вправлена в рамку, которую составляет похвала Цицерону, вложенная в уста Цезаря. Содержание похвалы важно: человек, создавший образцы ораторского искусства, признает Цезарь, прославил тем самым «имя и достоинство римского народа». И не случайно чуть дальше Цицерон формулирует устами Брута следующую мысль: «По правде говоря, если хотите знать, великий оратор значит гораздо больше, чем посредственный полководец (я не говорю о тех примерах божественного провидения, когда мудрость полководцев спасала государство на войне и в дни мира)». Цицерон таким образом причислен к сонму великих римлян самим Цезарем, при этом Цезарь, как явствует из его же слов, вполне мог бы не захватывать военной силой высшую власть в государстве, не уничтожать республику, ибо ораторский талант и без того ставил его в один ряд с великими мужами, что создали Рим, его образ и его славу в истории.

Оставалось закончить диалог подробным рассказом о собственной карьере нашего героя. Брут еще молод, ему нет и сорока, в его возрасте Цицерон произносил Веррины и перед ним расстилалась большая часть предстоявшего пути судебного защитника и политического оратора. Брут представляется Цицерону учеником, одним из тех молодых римлян, на которых он рассчитывал как на преемников и защитников своего гражданского идеала. И вот — злосчастная гражданская война, которой можно было бы избежать, ведь она разразилась, как иногда кажется Цицерону, по недоразумению, из-за того лишь, что Цезарь и Помпей боялись один другого; неужто из-за этой войны великий Рим окажется во всем подобным другим государствам и устремится к гибели вопреки гражданской доблести его вождей, вопреки всему, что предвещало ему стоять вечно? Брут, может быть, еще увидит лучшие времена, увидит возрождение великого Рима.

«Брут» ни в коей мере не сочинение оратора, желающего преподать своим читателям правила красноречия. Это Цицерон сделал десятью годами раньше. Теперь он вновь обратился к теории красноречия по соображениям несравненно более глубоким и серьезным. Он хотел представить историю в виде пути в бесконечное будущее, торимого разумом и творчеством человека.

«Парадоксы стоиков», написанные скорее всего в первые недели апреля, не раз ставили в тупик историков литературы; снова и снова пытались они понять, зачем в этом маленьком сочинении (к тому же еще не полностью сохранившемся) Цицерон излагает учение стоиков, в то время как общеизвестно, что сам он, как, впрочем, и Брут, исповедовал философию Академии.

Вопрос останется без ответа, если рассматривать «Парадоксы» как изложение, вполне серьезное, стоических взглядов. Между тем Цицерон сам признается, что хотел ludens, «шутя и играя», представить в виде самоочевидных и общепонятных истин причудливые суждения стоиков, которые сами философы этой школы не всегда умели объяснить ученикам, специально собравшимся их послушать. Итак, перед нами просто демонстрация собственных возможностей, словесного искусства, которое может сделать правдоподобным даже то, что кажется отменно неправдоподобным. Но что за странная мысль предаваться таким играм в столь тревожный момент?

В сочинении рассматривается всего семь «парадоксов». Один из них, четвертый — «О том, что каждый, кто не занимается философией, безумен», остается без доказательств — они поглощены лакуной, которая целиком захватила и пятый парадокс, по-видимому называвшийся «Только мудрец — гражданин, все остальные — изгнанники». Первый озаглавлен «Только нравственное благо — благо»; второй — «Счастье лишь в доблести»; третий — «Все заблуждения, как и все доблестные деяния, равны между собой»; пятый (если учитывать лакуну, шестой) — «Только мудрец свободен, каждый, кто не мудрец, — раб»; и наконец, последний — «Только мудрец богат».

Доказательства этих положений Цицерон черпает не из философии стоицизма, а главным образом из римской истории. Так, чтобы доказать одно из основных положений стоического учения «только нравственное благо — благо», он приводит примеры из жизни и деятельности Ромула, Нумы Помпилия, Горация Коклеса (который один защищал мост через Тибр от врагов Рима этрусков) и многих других римских героев, обоих Сципионов, Гнея и Публия, погибших в Испании, Старшего Публия Африканского и, наконец, Сципиона Эмилиана. Ни один из названных великих мужей не жил ради денег или роскошных дворцов, не добивался любой ценой военного командования или провинциального наместничества, не отличался властолюбием, не погружался в плотские наслаждения. В небольшом произведении Цицерон рисует контрастный образ Рима: древнего, исполненного доблести и славы, и сегодняшнего — в огне гражданской войны, причина которой — упадок нравов.

Цицерон доказывает, что для счастья достаточно одной гражданской доблести; он рассказывает о несчастьях, пережитых им самим, о своем изгнании; рассказ не лишен риторических красот, но становится более искренним, когда автор пишет, что смерть страшна лишь тому,кто не верит в божественную природу души. Как и при разборе первого парадокса, где опровергается мысль, что наслаждение может быть подлинным благом, Цицерон выступает против эпикурейцев. Он имеет в виду, как можно полагать, не Аттика, с которым его связывала, как мы не раз отмечали, большая духовная близость, а эпикурейцев, толпившихся вокруг Цезаря; ложно понятый эпикуреизм ведет к разрушению ценностей, близких сердцу каждого подлинного римлянина. Об этом Цицерон говорил и раньше, в речи против Пизона. Однако при доказательстве тезиса о том, что только мудрец по-настоящему богат, Цицерон использует типично эпикурейский аргумент: подлинно богат тот, как учил и Эпикур, кто ни в чем не нуждается. В качестве отрицательного примера приводится триумвир Красс; и дабы у читателя не осталось никаких сомнений, Цицерон приводит знаменитый афоризм, который приписывали Крассу: «Тот не может почитать себя богатым, кто не в состоянии содержать на свой счет несколько легионов».

Еще более показателен парадокс о мудреце — единственном, кто воистину достоин звания гражданина. Положение это не входит в число самых известных заповедей стоицизма. Впервые его сформулировал Зенон, но в определенном контексте, раскрывавшем смысл. Цицерон же использует парадокс, чтобы изобразить «дурного гражданина», человека, разрушавшего все, на чем стояло римское государство, толкавшего на безнравственные поступки консулов, презиравшего сенат, то есть Публия Клодия. Такой человек разрушает государство, лишается родины и становится в самом полном смысле слова изгнанником. Но вряд ли кто-либо из читателей забыл, что Клодий был орудием Цезаря, что Цезарь обеспечил его магистратскую карьеру, сделал народным трибуном, что и позволило Клодию совершить все его бесчинства.

Суждение «только мудрец свободен» иллюстрируется по контрасту образом «императора», то есть полководца, преданного своим страстям, алчности, ярости, сладострастию. Идет ли здесь речь о Цезаре? Внешне, конечно, нет, и ничто не дает оснований подозревать, что имеется в виду именно он. Но при мысли о фантастических доходах, принесенных галльской кампанией, о миллионах сестерциев, которые он собирается еще истратить на общественные сооружения в Риме, от подобных ассоциаций трудно отделаться. Цицерон знал эту сторону деятельности Цезаря лучше, чем кто бы то ни было. Рассуждение касалось, помимо Цезаря, и всех тех, кто окружал себя немыслимой роскошью и оправдывал свои дурные страсти словами о том, что «мы первые люди (principes, «принцепсы») в государстве». Был ли то намек на приближенных Цезаря, сказочно обогатившихся в ходе гражданской войны? Или имеется в виду более широкий круг — легкомысленные аристократы, забывшие о делах государства и бездумно увлеченные своими рыбными садками? В одном месте, кажется, речь идет о Лукулле — там, где Цицерон вкладывает в уста некоего полководца слова: «Я вел длительные и трудные войны, я командовал легионами, правил обширными провинциями», после чего описывается, как этот полководец застывает в восхищении перед картиной или статуей. Можно, конечно, возразить, что Цицерон был другом Лукулла и не случайно сделал его действующим лицом одного из своих диалогов. Но речь ведь идет не о конкретном человеке и друге автора, а об определенном типе сенатора. Лукулл лишь символизировал этот тип; в сатирической зарисовке римского общества эпохи Цицерона отдельные личности не так важны, как общая картина нравов. Люди, которые претендуют на имя principes civitatis, первых и главных в государстве, сами низводят себя до уровня рабов. Они даже отдаленно не похожи на вождей республики, где бережно хранятся нравы предков.