Цицерон

На протяжении всего июля и вплоть до 10 августа, на протяжении дней, полных ожидания, Цицерон и его друзья держатся бодро, но в глубине души одно мрачное предчувствие сменяет другое. Еще тяжелее стало, когда один из гребцов Родосского флота рассказал о своем пророческом сне: Греция, залитая кровью, разграбленный Диррахий, обращенные в беспорядочное бегство корабли, отсветы отдаленных пожаров... Но, говорил гребец, родосское ополчение вернется на родину целым и невредимым. Он рассказал свой сон Копонию, а тот поделился с Цицероном. Позже Цицерон поведал о сне гребца Квинту — тот тоже находился в армии Помпея. В I книге трактата «О предвидении» Квинт — одно из действующих лиц диалога — вспоминает об этом, доказывая, что сны подчас имеют пророческий смысл. В жизни все произошло точно так, как в сне гребца. После поражения Помпея при Фарсале в Диррахий прибыл Лабиен, некогда легат Цезаря, перешедший на сторону Помпея в первые дни гражданской войны. Лабиен объявил Цицерону и его товарищам, что армия Помпея разгромлена, командующий пытается пробраться к морю и никаких известий о нем пока нет. Дальнейшее сопротивление не только в Эпире, но и во всей Европе невозможно.

Вскоре весть дошла до солдат, в городе начались грабежи, предсказанные сном родосского гребца. Солдаты разбили провиантские склады, они растаскивали зерно, в спешке рассыпая его по улицам и переулкам; трибуны с Катоном во главе устремились к боевым кораблям. Солдаты не желали продолжать войну, они только и мечтали перейти на сторону Цезаря. Суда, стоявшие в гавани, солдаты подожгли, и когда Цицерон, Катон, Варрон и остальные плыли к Коркире, они наяву увидели зарево над Диррахием.

Катон решил плыть к Коркире, потому что там находилась большая часть помпеянского флота и туда базировались сторожевые суда, державшие связь между Италией и Грецией. На Коркире уцелевшие помпеянцы собрали военный совет. Прежде всего решили избрать нового командующего. Самым старшим из консуляриев был Цицерон. Его и избрали по предложению Катона, который находился лишь в преторском ранге. Цицерон отклонил оказанную честь, что вызвало приступ неистовой ярости у Гнея Помпея, старшего сына полководца, — столь неистовой, что он обнажил меч и бросился на Цицерона, только вмешательство Катона спасло оратора. Тот же Катон разрешил Цицерону уехать вместе с Квинтом в Патры. В Патрах они остановились в доме Мания Курия, одного из друзей Цицерона и Аттика. Маний Курий — тот самый богатый торговец, который принимал в своем доме в Патрах Цицерона и его брата на их возвратном пути из Киликии и ухаживал за больным Тироном. С величайшим радушием принял он их и на этот раз. Кроме самого консулярия, Квинта и двух юношей, в доме Мания расположились также ликторы и свита, которые по-прежнему сопровождали Цицерона и доставляли все больше хлопот и неприятностей. Цицерон, однако, упорно не желал отказываться от законные почестей, которые никто не имел права у него отнять. Отказ означал бы признание решений находившегося в изгнании сената недействительными, то есть капитуляцию перед победителем.

В Патрах Цицерон получил письмо от Долабеллы; тот рассказывал о жизни Туллии и Теренции и, между прочим, сообщал, что Цезарь разрешает Цицерону немедленно вернуться в Италию, а все другие сторонники Помпея должны оставаться в изгнании до принятия решений об их участи. Отношения с братом складывались тяжелые. Квинт обвинял Марка во всех обрушившихся на них бедах. Конечно, утверждает Квинт, Цезарь считает Цицерона предателем, ведь он отказался последовать за человеком, осыпавшим его благодеяниями. Теперь ясно, что Цезарь никогда не разрешит Квинту вернуться в Италию. Что делать? Марку можно вернуться на родину, а ему, Квинту, нельзя. Оставаться в Патрах становится небезопасно. Кален, командующий войсками Цезаря в Греции, занимает один город за другим, одни встречают его с восторгом, другие с покорностью, лишь город Могара пытался сопротивляться, жители его проданы в рабство. Законы войны неумолимы, не знают исключений. Из Патр надо уезжать. Марк отплывает в Брундизий, Квинт остается в Ахайе. Он даже намерен броситься в Азию, к Цезарю, и вымолить у него прощение. Но вскоре отказывается от этого плана, вместо себя посылает сына, надеясь, что, памятуя о его прошлогодней выходке, Цезарь примет юношу более благосклонно, Юный Квинт отправляется сначала на Самос, потом в Эфос, где долго ждет Цезаря, задержавшегося под Александрией. В конце концов он добился приема, и на сей раз помог Гирций, но это было уже в Антиохии — в 47 году! Свидание окончилось благополучно, Цезарь решил поверить молодому Квинту.

Тем временем Цицерон прибыл в Брундизий, где его дружески встретил командовавший обороной города Публий Ватиний. Прежде они были врагами, потом Цицерон по просьбе Цезаря успешно защищал Ватиния. Ватиний, казалось, забыл о распрях, помнил только об услуге, ему оказанной. Под его покровительством Цицерон прожил целый год, пока Цезарь продолжал замирять Восток.

Не один Ватиний радушно принял Цицерона. Из Тарента вскоре явился Гай Матий, друг Цезаря и друг Цицерона, много сделавший для их сближения в годы Галльской войны. Через некоторое время в Брундизии во главе легионов, одержавших победу при Фарсале, вступил Антонин. Некоторые источники утверждают, что именно Антоний, бывший у Цезаря префектом конницы, став диктатором, спас жизнь Цицерону, которого солдаты хотели убить. Сам Цицерон во второй Филиппике пи слова не говорит об угрозах солдат, он лишь упоминает, что Антоний его «не убил в Брундизии». Надо признать, что солдаты, хотя и без больших оснований, могли считать Цицерона главным врагом Цезаря; именно Цицерон, на их взгляд, вынудил Цезаря начать гражданскую войну и за это заслуживает смертной кары. В таком свете предстает Цицерон в поэме Лукана, посвященной гражданской войне: описывается разговор Цицерона с Помпеем накануне Фарсальской битвы, где Цицерон как бы от имени солдат требует «немедленно начать бой, побуждает Помпея принять сражение. На самом деле Цицерон не призывал к битве, а, напротив, того, советовал затягивать ход событий, к тому же во время решающего сражения он находился в Диррахии, то есть весьма далеко от Помпея. Причина в том, что за столетие, которое отделяло описанные события от эпохи Лукана, Цицерон стал символом умирающей республики, «законного правления», схваток на форуме и в курии. Таким символом его считали уже с лета 48 года, и в угоду подобному взгляду Лукан пошел на искажение истории. Политическое насилие мало считается с истиной и не снисходит до нюансов. Для солдат Антония Цицерон был из тех, кто стремился лишить Цезаря его dignitas; он был самым известным и, по их убеждению, самым влиятельным из отсиживавшихся вдали от фронтов «хозяев Рима», политиков, которые развязали войну. Следовательно, он заслуживал смерти. Антоний же стремился сохранить Цицерону жизнь. Не из чувства дружбы (ее между ними никогда не было), а чтобы предоставить Цезарю самому решить судьбу оратора. Цицерон был слишком значительной фигурой, его участь воспримут как провозвестие будущего порядка. Смерть Цицерона означала бы, что грядет новый Сулла, надо вновь ожидать проскрипций и крови. Цицерону спасли жизнь, его исподволь, терпеливо привлекают на свою сторону — это залог того, что создается новая законность, возрождающийся Рим вбирает в себя все, что составляло величие Рима прежнего — красноречие, поэзию, право, философию. Эпикуреец Филодем, друг тестя Цезаря Пизона, размышляя о правлении «доброго царя», отводил Цицерону, изображенному в виде Нестора, роль философа, который стоит рядом с «царем» и своими советами смягчает его всевластие.

Пока Квинт дожидается, чтобы сын его добился у Цезаря прощения, Цицерон пишет диктатору письмо за письмом; в каждом он уверяет, что последовал за Помпеем лишь под влиянием окружающих, которому не сумел воспротивиться. Цезарь, по-видимому, считает, что Квинт принял решение и «дал сигнал к отъезду». Цицерон явно не хочет объяснять случившееся подобным образом. Дело слишком важное, он хочет сам нести ответственность за свои поступки. В марте 47 года, то есть как раз в дни тревожного ожидания, Цицерон посылает Аттику выдержку из своего письма Цезарю от конца 48 года: «О брате моем Квинте я беспокоюсь не меньше, чем о себе самом, но в своем нынешнем положении не решаюсь препоручать его тебе. Осмелюсь просить только об одном: не считай, что он совершил что-либо, желая ослабить мои обязательства перед тобой или мою любовь к тебе; считай, что он скорее был создателем нашего союза, а при моем отъезде — спутником, не предводителем».