Цицерон

Еще один человек сыграл в годы учения довольно заметную роль в жизни Цицерона — это поэт Авл Лициний Архий. Архий бьтл уроженцем Антиохии. Еще ребенком он объехал множество городов Азии, Сирии, Сицилии и Великой Греции, демонстрируя свои совершенно необычайные таланты, выступая с декламацией собственных стихов и импровизациями на заданные темы. Около 102 года он приехал в Рим, слава предшествовала ему и открыла двери первых домов города. Он тотчас сочинил эпическую поэму во славу Гая Мария, где воспевал его победу над кимврами, но вскоре сблизился с семьей Лициниев Лукуллов, которые и выхлопотали ему гражданство в Гераклее Луканской (ныне Поликоро на побережье Тарентского залива). Это случилось в 93 году. Четырьмя годами позже, дабы положить конец Союзнической войне, римляне приняли закон Плавтия Папирия, дававший права римского гражданства жителям союзных городов при условии выполнения ими определенных формальностей, которые Архий, насколько можно судить, сумел соблюсти. Закон этот датируется 89 годом, и с того времени Архий стал гражданином Рима. В 62 году против него было возбуждено дело по обвинению в самовольном присвоении прав гражданства. Цицерон взялся защищать его в суде и в речи своей рассказал, сколь многим он как оратор, а ныне и консулярий, обязан Архию и почему он, несмотря на разницу их положения, соглашается выступить в качестве адвоката греческого поэта. «Как бы далеко, — говорил Цицерон,— ни заходили мои воспоминания, как бы ни старался я представить себе самое раннее мое детство, я не могу найти никого, кто бы еще до встречи с Архием приохотил меня к ораторскому искусству». Следует ли отсюда, что Архий был наставником Цицерона в красноречии? Обычно это парадоксальное утверждение принято рассматривать как ораторскую гиперболу и попытку приписать Архию заслуги, которых у него не было. Между тем за этой, пожалуй, слишком пышной фразой вырисовывается и определенная истина.

Прежде всего хронологические указания, содержащиеся в речи, совпадают с тем, что нам известно из других источников. Когда Архий появился в Риме, Цицерону было не больше 13 лет; по-видимому, в эту пору он жил еще в Арпине, но двумя годами позже, надев тогу взрослого человека, он, как мы уже знаем, переселился в Рим, и не видно, почему нельзя считать, что именно тогда он познакомился с Архием. Начинающий автор «Главка-Морехода», естественно, должен был стремиться и услышать, и собственными глазами увидеть прославленного «собрата», который дал бы ему необходимые советы и помог освоить формы поэтического искусства, пользовавшиеся наибольшим успехом у публики. Он мог пойти к Архию точно так же, как вскоре отправился к Молону или пошел слушать Федра, Филона, Стасея и Диодота. Сжигавшее его любопытство ко всему на свете и сблизило его с Архием, слушателем и добрым знакомым которого он стал. Следы этого знакомства можно, кажется, обнаружить и в «Марии», написанном, как мы помним, самое раннее в 86 году.

В самом деле Плутарх сообщает, что «Главк» был написан «тетраметрами», то есть, по-видимому, трохаическими септенариями; ритм этот, характерный для так называемого «квадратного стиха», весьма широко использовался в комических театральных представлениях и в тех озорных стишках, которые распевали солдаты во время триумфов. «Марий» же в отличие от «Главка» написан дактилическим гекзаметром, то есть возвышенным размером, типичным для эпической поэзии. Если вспомнить, что того же Мария воспел и Архий, соблазнительно предположить, что Цицерон задумал написать продолжение поэмы своего друга, а может быть, и вступить в соревнование с ним, создав заключительную часть цикла, посвященного этому герою. Бесспорно, во всяком случае, что «Марий» Цицерона мог быть задуман и написан лишь после 86 года — того года, который отмечен дружбой Цицерона и Архия.

Из похвального слова искусству поэзии в речи в защиту Архия можно извлечь «и другие выводы, более общего характера. Поэзия, утверждает Цицерон, лишь одна из форм прекрасного, созерцание же прекрасного — залог расцвета человеческого духа, путь к подлинному и всестороннему осуществлению humanitas. Положение это было по-настоящему осознано Цицероном лишь в зрелом возрасте, но в душе его, столь широко открытой духовным импульсам, подобные мысли рождались с молодости. Мы уже видели, как восхищался он духовными достоинствами своих наставников, как чутко относился к способности ярко и красиво излагать свое учение. Он ценил их, разумеется, за знания, но еще более — за доброту, преданность истине, обаяние личности. Ему мало услышать слова, он стремится понять человека, который их произносит. Он верит, что гармония речи есть лишь выражение душевного равновесия. Он сразу замечает безмятежность духа эпикурейца Федра, с одобрением вспоминает, как стоик Диодот и в жизни следовал своему учению о том, что единственное благо — нравственное совершенство. Он превозносит постоянную открытость истине Филона и философов академической школы. Особенно ценным ему представляется стремление последователей Платона выйти, подобно их учителю, за пределы чистой логики с ее парадоксами и тупиками, проложить иной путь к истине, увидеть ту ее сторону, что выражает себя в мифе, то есть, другими словами, в поэзии. Наконец, Стасей и перипатетики обладают в его глазах той бесспорной заслугой, что ставят философские учения на службу красноречию и искусству управления государством. Эту способность ценить самые разные учения называют обычно эклектизмом Цицерона; как мы убедились, Цицерон вовсе не хотел стать кладезем разнородных и некритически воспринятых знаний; в учениях своих наставников он стремился найти и усвоить все, что входило в представление об идеальном человеке — им-то он имечтал стать.

Говоря о друзьях Цицерона — его ровесниках, мы не упомянули Тита Помпония Аттика, которому суждено было сделаться спутником, советчиком, а подчас банкиром и доверенным лицом нашего героя во все дурные и светлые дни его жизни. Аттик, четырьмя годами старше Цицерона, был его другом в том полном и специфическом значении, которое вкладывали в это слово римляне. Он происходил из очень древнего рода, возводившего свою генеалогию к царю Нуме. В отличие от Цицерона, родившегося в Арпине, Аттик был римлянин из Рима. Странным образом, однако, та ветвь Помпониев, к которой принадлежал Аттик, никогда не давала магистратов. Его отец, как и отец Цицерона, предпочел остаться простым всадником, благо весьма изрядное состояние давало ему такую возможность. Аттик по примеру отца также неизменно отказывался занимать государственные должности и опять-таки, подобно отцу, посвятил жизнь ученым занятиям, окружив себя друзьями и греческими отпущенниками, разделявшими его вкусы. Он бывал в доме Муция Сцеволы, слушал, как и Цицерон, наставления старого правоведа, вместе со своим другом посещал занятия Федра. Федр приводил в восхищение и его, но в отличие от Цицерона, всегда открытого любому философскому учению, Аттик твердо выбрал эпикуреизм и на всю жизнь остался ему верен. Выбор этот окончательно укрепил Аттика в его решимости не заниматься государственными делами, поскольку Эпикур советовал свои i ученикам не вмешиваться в политику, по природе своей несовместную с безмятежным спокойствием души. К тому же во время кровавых неурядиц в Риме, о которых у нас уже шла речь, Аттик не раз подвергался опасности как двоюродный брат Сульпиция и друг младшего Мария, содействовавший его побегу. По всем этим причинам он решил покинуть Рим и искать пристанища в Афинах. Так он и поступил скорее всего в 86 году и прибыл в Афины вскоре после захвата города Суллой. Там несколькими годами позже Цицерон встретился с ним, и они возобновили ученые занятия, столь привлекавшие обоих.

Напряженная духовная деятельность Цицерона принесла свои плоды. Он многого добился в практическом красноречии, но решил, кроме того, оформить результаты своих занятий в виде теоретического сочинения, сохранившегося до наших дней лишь отчасти и состоявшего из двух книг под общим заглавием «О расположении материала». Как показывает само это название, речь там шла об искусстве разыскивать материалы, необходимые оратору, и о том, какие приемы в зависимости от темы речи следует применять для придания ей вящей убедительности. Наша задача сейчас состоит не в детальном анализе этого сочинения, а в том, чтобы найти его место в духовной эволюции автора и связать его с тем конкретным моментом этой эволюции, когда усвоенные Цицероном разнообразные учения начинали сходиться в единое целое — в первоначальный очерк его теории красноречия. Введение к первой книге обнаруживает влияние Аристотеля, а в известной мере и Сократа. Цицерон предупреждает здесь об опасностях, что таит в себе искусство красноречия, и говорит о неоценимых услугах, которые оно в то же время оказывает человечеству, затем переходит к техническим приемам, применяемым риторами, и вступает в полемику с одним из них, Гермагором; тот как раз опубликовал свой трактат, и Цицерон характеризует его как на редкость плохо написанный, а ведь кому, как не оратору, добавляет он, должно писать с блеском? Соответственно сам Цицерон всячески пытается оживить стиль своего сочинения риторическими украшениями. В начале II книги он рассказывает известную историю о художнике Зевксисе, который, дабы запечатлеть в своей картине красоту Елены, пригласил нескольких девушек и взял от каждой из них самые прекрасные ее черты. Пример этот понадобился Цицерону, чтобы оправдать свою манеру использовать самые разные источники, сочетать их по собственному свободному разумению и сохранять независимость от однозначных школьных наставлений.