Цицерон

Особый характер отношений Цицерона с Арпипом и его жителями не ускользнул от внимания его противников. По большей части то были римляне из Рима; они не скупились на насмешки над крохотным муниципием в долине Лириса, и изображали его в виде жалкого провинциального захолустья. Они издевательски называли Цицерона «Арпинским тираном» и напоминали, что городок некогда (при вольсках) входил в число врагов Рима. Со времен вольсков прошли века, и в годы Союзнической войны Арпин доказал свою верность Риму, свою принадлежность к римской традиции и культуре. Для насмешек не было никаких оснований. Ни разу в жизни, ни на минуту не чувствовал себя Цицерон чужаком в общественной жизни Рима. Может быть, как раз наоборот: связи с Арпином позволили ему острее ощутить те традиции, которые римляне из Рима все больше и больше забывали.

Глава II

ХРУПКИЙ ЮНОША

Цицерон оставил нам довольно впечатляющее описание себя в юности. «В ту пору, — пишет он, — я отличался крайней худобой и изрядной слабостью, шея длинная и тонкая, телосложение из тех, про которые принято говорить, что стоит лишь переутомиться или перенапрячь легкие, так и помереть недолго. Это тем более внушало тревогу близким и любившим меня людям, что я произносил все свои речи равно громким голосом, без повышений и понижений, напрягая до предела грудь и даже все тело». Таким был Цицерон в двадцать лет от роду, когда он осваивал ремесло оратора.

Слабое здоровье Цицерона вряд ли может вызвать удивление. Мы уже знаем, что отцу его пришлось, дабы сохранить жизнь, поселиться в уединении и отказаться от активной деятельности. Мы помним также, что совсем молодым ушел из жизни дядя будущего оратора Луций. Лишь брат его, Квинт, сделавший в дальнейшем блестящую военную карьеру, избежал свойственной этой семье болезненности; на долю Марка она выпала сполна. Он от рождения отличался хрупким телосложением, и это было первое препятствие, которое ему предстояло преодолеть. Заботливым настояниям родных и врачей, убеждавших его отказаться от мечтаний об ораторской деятельности, он противопоставил несгибаемую волю и, по собственному признанию, твердую готовность пойти на любой риск, но не расстаться с мечтой о славе, которая его ожидала. Славы он отведал еще в школе арпинского грамматиста, среди сверстников, и не сомневался, что может рассчитывать лишь на свою одаренность, а не на физические силы, которых у него не было. Он, однако, не сразу понял, что красноречие может быть самоцелью, что это ремесло, которым надо овладеть, и поначалу видел в умении говорить лишь средство сделать государственную карьеру, лишь искусство, необходимое будущему магистрату. Именно это твердили ему друзья его деда и окружавшие его арпинские консерваторы. А пока ему не исполнилось еще и пятнадцати лет, и он больше всего стремился проникнуть в мир греческой литературы.

Такая возможность представилась ему, едва отец надел на него мужскую тогу (скорее всего, как полагалось по традиции, на празднике Либералий — 17 марта 91 года), отвез в Рим и отдал на попечение одному из самых крупных деятелей той эпохи — Квинту Муцию Сцеволе, которого обычно называли Авгуром. Сцеволе в это время было около 80 лет, он уже не выходил, но атрий и вестибюль его дома с раннего утра бывали заполнены целой толпой посетителей, ожидавших вместе со всем Римом, говорит Цицерон, «откровений оракула». Сцевола был правовед, и ответы, которые он давал на вопросы тяжущихся, действительно были чем-то вроде наставлений оракула, которым каждый считал своим долгом следовать. Цицерон и Квинт сидели рядом, старались, как приказал отец, отлучаться возможно реже и не упускали ни одного слова старого авгура. «Многие глубокие суждения Сцеволы, — вспоминал Цицерон в конце жизни, — многие его краткие и меткие замечания хранил я в памяти и старался его мудростью и сам стать ученее».

Цель подобного обучения поначалу состояла в том, чтобы воспитать не оратора, а человека, как выражались в Риме, «закономудрого», то есть хорошо знающего законы, но сверх того, умеющего применять их в конкретных ситуациях и для решения отдельных казусов. Такой человек, вполне очевидно, был весьма полезен своим согражданам, не обладавшим ни его знаниями, ни его талантом, и мог рассчитывать на их голоса при выдвижении своей кандидатуры в пору магистратских выборов. Знание права было одним из тех качеств, которые в Риме вели к dignitas и сообщали человеку auctoritas.

В этот краткий период — в 91 году до н. э. — политическое положение в Риме было относительно спокойным. Девятью годами ранее мятежные трибуны Сатурнин и Главция попытались провести законы, ограничивавшие влияние знати, и один из знаменитейших сенаторов, Квинт Цецилий Метелл Нумидийский (тот самый, которого Марий сменил на посту командующего в Югуртинской войне), предпочел удалиться добровольно в изгнание, дабы не присягать на верность этим законам, противным, по его мнению, интересам государства. После его отъезда в столице начались беспорядки. Сатурнин и Главция были убиты, и Метелл вскоре (в 99 году) возвратился в Рим, подав тем самым пример, о котором, попав в сходные обстоятельства, Цицерон еще вспомнит. После возвращения Метелла в городе установилось было спокойствие, но в тот самый год, когда Цицерон и его брат Квинт начали посещать дом Сцеволы, где они встречались со всеми сколько-нибудь заметными политическими деятелями Рима (равно как, впрочем, и с деятелями ничем не примечательными), произошли события, которым суждено было иметь самые драматические последствия. Все началось с законопроекта о предоставлении рижского гражданства италикам, внесенного трибуном Ливием Друзом. Консул Филипп резко выступил против этого закона, сенат колебался, но большинство склонялось на сторону Друза. В курии развернулся спор между Филиппом и Крассом, который спешно вернулся в столицу 12 сентября, перед самым окончанием Римских игр. Произнося свою полемическую речь, Красс, как значится в источниках, превзошел самого себя. Но, разгоряченный собственным красноречием, истощив в борьбе все силы, он уже к концу заседания почувствовал, что заболевает. Шесть дней спустя он умер от воспаления легких. На Марка и Квинта эта смерть произвела глубочайшее впечатление, и, как рассказывает первый, на протяжении последующих дней они неоднократно ходили в курию, смотрели на ту скамью, где сидел Красс и, поднявшись с которой, он пропел (Цицерон пользуется именно этим выражением) свою «лебединую песнь». Не исключено даже, что оба юноши присутствовали на том историческом заседании, так как молодым людям их возраста разрешалось слушать сенатские прения — правда, стоя поодаль. Несколькими днями позже Друз был убит, и в Риме разразилась гражданская война — ее называют Союзнической или Марсийской, поскольку начали ее и сыграли в ней главную роль горные племена марсов, жившие в глубине Центральной Италии, в тех краях, где находился Арпин. Цицерону в эту пору было семнадцать лет.

В следующем году мы застаем его в армии. В качестве пропреторского легата ею командовал Гней Помпей Страбон — консул будущего 89 года и отец великого Помпея, Гнея Помпея Магна, родившегося в том же году, что и Цицерон (только не в декабре, а в последний день сентября). Молодой Цицерон состоял в «преторианской когорте» или, другими словами, в штабе консула; вместе с ним здесь проходили службу Гней Помпей и Луций Элий Туберон, который некогда был соучеником Цицерона и позже стал его свойственником. Вместе с другими членами «когорты» Марк Туллий присутствовал при встрече консула на нейтральной полосе («между двумя лагерями») с Веттием Скатоном, руководителем восстания. То была весьма необычная встреча, воспоминания о ней Цицерон сохранил на всю жизнь и поделился ими в одной из последних Филиппик: «В разговоре этом царило справедливое и беспристрастное равенство; никакого страха, никаких задних мыслей, никакой, даже самой малой, ненависти». Марсы не стремились уничтожить Рим, они требовали лишь римских гражданских прав наравне со всеми остальными. В сущности, необходимость удовлетворить требования марсов и юридически закрепить единство народов Италии была совершенно очевидна — единство их подготавливалось издавна и исподволь с того времени, когда все они вместе с римлянами вели борьбу против Ганнибала. Благодаря самому своему происхождению Цицерон лучше других понимал, что Союзническая война — не более чем трагическое недоразумение, которому возможно скорее должен быть положен конец. Ведь стали же некогда вольски из долины Лириса полноправными римскими гражданами!