Страница 6 из 13
как будто услышать о том
хотели,
о чём наяву молчат.
Взлетали, кружась, лепестки-скитальцы
и падали в никуда,
и было тепло,
но озябли пальцы.
Светало.
Синела даль.
И в синей дали,
в нашем старом доме,
на самом земном краю,
ты тихо баюкал в своих ладонях
согревшуюся мою.
Танец маленьких Саламандр
Знаешь, мне всё ещё снится зима –
тонет в безбрежии белом хижина…
и приручённый огонь так мал,
что его отсвет только и вижу я.
Может, ты помнишь, в каком из миров
выковал меч свой под песнь снежную?
Я открывала гептамерон,
плавился воск, со слезами смешанный,
белой подковой лежал меандр
над чернотой подземелий каменных.
Помнишь двух маленьких Саламандр,
что танцевали в подросшем пламени?
Помнишь, как было легко молчать –
просто идти одной дорогою,
руки твои на моих плечах
мне и без слов говорили многое.
Ты и сегодня куёшь мечи,
я – плавлю воск, на слезах замешанный,
мы и сегодня ещё молчим,
только… всё реже молчим по-прежнему.
Но оживёт на клинке меандр
из сновидений,
и вновь увижу я
танец двух маленьких Саламандр
над занесённою снегом хижиной.
__________________
* Саламандра– дух Огня.
Гептамерон (гримуар)– Книга, в которой описаны заклинания на семь дней недели.
Меандр– плавный изгиб речного русла.
Меандр во втором случае – узор, геометрический орнамент в виде ломаных линий.
Во избежание нежелательной трактовки слова "гептамерон":
"Вокруг гримуаров ходило большое количество самых невероятных легенд.
Не удивительно, что люди верили, будто в гримуарах записаны рецепты исключительно "чёрной магии". На деле же, заклинания в гримуарах, чаще всего, совершаются именами богов, в основном именем Христа и Адонай, а заклинаемые духи могли быть использованы для совершения как злых, так и добрых поступков. Кроме того, авторство большинству магических текстов приписывалось библейским персонажам (Еноху, Соломону, Моисею), папам римским (Льву или Гонорию), а также различным мудрецам.
Январский романс
Любимый, январь на изломе.
Шурша, осыпается хвоя,
и мы, наконец-то, с тобою
остались сегодня одни;
Январь – пересмешник двуликий,
ещё новогодние блики
хранят зеркала в нашем доме,
но тают январские дни.
За окнами в заводи лунной
беснуются белые руны,
и белую сагу слагает
из них чародейка-зима.
Стою у окна, замирая,
на рунах волшебных гадаю,
смотрю, как январь осыпает
серебряной пылью дома.
Январь на исходе, любимый.
Он так же как жизнь – быстротечен,
и так же проносятся мимо
и тают мгновенья-года.
Но в вихре неумолимом
есть главное – наша встреча,
меня ты обнимешь за плечи,
и пусть будет так всегда.
Письма
Я перебираю письма,
я к былому прикасаюсь,
карусель из дней кружится,
что же от меня осталось?
Пожелтевшая бумага
да помятые конверты,
на полях плащи и шпаги,
эполеты, эполеты…
Ах, мой милый, неужели
постарели наши чувства?
Или это мы стареем?
Грустно, рыцарь.
О, как грустно!
Назови печаль усладой,
дай в руках твоих согреться,
постарела лишь бумага,
но как прежде бьётся сердце.
Ты всё тот же – плащ и шпага,
Б-г с ней, с глупою бумагой!
Рукой подать
Рукой подать, – а всё ж не прикоснуться,
и Яблочного Спаса жар остыл…
Мы просто не успели оглянуться,
засахарился летний мёд на блюдце,
и яблоки печалятся, желты.
Рукой подать, – а всё ж не оказаться
у яблони, светящейся в ночи,
чтоб на траву примятую бросаться
и падалицы трепетно касаться,
и слышать, как ты рядышком молчишь.
Рукой подать, – а всё ж не заблудиться,
хоть Спаса в октябре простыл и след.
Всё дальше наши взгляды, наши лица,
но сок под тонкой кожицей струится,
и источает мякоть нежный свет.
Рукой подать, – а всё ж не прикоснуться,
нет летних нот в октаве октября.
Но этот голос мне помог вернуться,
туда где мёд, как золото, на блюдце,
и ты молчишь…
и яблоки горят.
РЯБИНОВАЯ ЮДОЛЬ
Мятный чай
Маме
Потаённые струны души
растревожит мотивчик знакомый,
и покличет мирок заоконный,
что когда-то казался большим.
Там синее небес высота
и нежнее дыхание мая,
К восходящему солнцу взмывает
голубей сизокрылых чета.
Своё сердце не в силах сдержать
за четою лечу голубиной
к дому, где у калитки рябина,
где лежит моих странствий межа.
Пять шагов до родного угла
не осилить – такая усталость.
Мама, ты? Ты со мной не рассталась,
ты морщинкой у губ пролегла.
Босиком по росе – не серчай,
мам, я мигом: туда и обратно;
Там под яблоней заросли мяты,
ты ведь будешь заваривать чай?
Отчего-то слезятся глаза…
стали вдруг бесполезны вокзалы,
все слова, что тебе не сказала
не смогу и сегодня сказать.
Круглый стол. Настежь в сумерки дверь....
Нет на свете местечка укромней;
Без любви твоей в мире огромном
Мне ещё холоднее теперь.
Вот и чай подоспел. На столе
хлеб ржаной, так любимый тобою.
Согреваюсь не чаем – любовью,
и мне верится – ты на Земле.
Лечу в Тарусе грусть
Лечу в Тарусе грусть
живой водой Таруски,
мне дорог этот вкус
с родной горчинкой русской.
Лечу в Тарусе грусть,
но, видно, зря стараюсь –
взгрустнулось – ну и пусть, –
судеб не выбираю.
Скитаюсь над рекой,
где спит певец Скитаний,
и трогаю рукой
заиндевелый Камень,
и грея поутру
озябшую рябину,
я радуюсь, что грусть
моя неистребима.
Лечу Тарусой грусть –
святой горчинкой русской
и спорить не берусь,
что грусть не лечат грустью.
Но кто бы ни спросил:
нарочно ли, судьба ли?
Отвечу: на Руси
клин клином вышибают.
_________________
* Таруска – река;
певец Скитаний – могила К.Паустовского находится в Тарусе;
заиндевелый Камень – кенотаф Марины Цветаевой.
Старые дома