Другая половина мира

— Сколько ты пробудешь в моих владениях, наследник Удела Одисса?

— Два Дня или три… Не больше, моя госпожа. Нам надо высадить отряд Умбера и запастись водой.

— Два дня или три… — повторила Чолла. — Так вот, мой вождь, постарайся, чтобы люди твои не шарили в домах, не трогали моих табунов и не охотились на моих лоуранских крыс — они мне еще пригодятся! Цену крови ты с них получил, так что оставь их в покое.

— Согласен. Что еще?

— Еще — убранство моего хогана, мои ковры, моя одежда, мои украшения… Пусть все перенесут сюда и сложат в этом шатре. Потом — мои девушки и Синтачи, мой лекарь… Если они захотят остаться…

Она замолчала в нерешительности, и Дженнак продолжил:

— Если они захотят остаться, я их отпущу. Это все?

— Все.

Она поднялась, шагнула к выходу и замерла там, всматриваясь в звездные небеса. Дженнак, сидевший сбоку, видел ее лицо: половинка, освещенная пламенем свечи, казалась золотой, а другая, на которую падал лунный свет, — серебряной.

— Ты придешь проводить меня, тари? — негромко произнес он.

— Не знаю, мой вождь, не знаю. Не хотелось бы снова дарить тебе попугая.

Чолла исчезла, и Дженнак остался один.

Мысли вспугнутыми чайками кружились в его голове.

Не слишком ли жесток он был с ней? Возможно, его холодность, его нежелание продлить то, что началось между ними, что завязалось на песках Лизира, подтолкнули ее в объятия Ута? Возможно… Но Дженнак чувствовал, что в сердце ее нет любви — ни к нему, ни к лоуранскому владетелю; один расчет, гордыня и жажда власти. Похоже, она вообще не способна любить, — размышлял он, — и это великое горе для нее же самой. Ибо на дороге жизни, тем более столь долгой, как у светлорожденных, человеку нужен надежный попутчик, согревающий жаром любви ту череду лет, которую предстоит преодолеть.

Да, такой попутчик необходим, иначе сердце окаменеет и тяга к власти, к могуществу заменит в нем живое человеческое тепло… Так, как случилось с Фарассой! Во многом они были похожи, красавица Чолла и Фарасса: оба стремились властвовать над людьми, и оружием их в достижении цели был обман. Но Чолла молода и прекрасна, думал Дженнак, и все, быть может, изменилось бы, останься он с нею.

Изменилось бы? За сколько лет или десятилетий? Или никогда?

Пока что он мог занести Чоллу Чантар в украшенный черными перьями список — не слишком длинный, но и не слишком короткий, так как значились в нем и смерть Вианны, и ненависть Фарассы, и предательство Орри Стрелка, и громовой шар, разорвавшийся нахайанском причале. Сколь же долго будет увеличиваться этот список, перечисление утрат, потерь и покушений? Они — плата за власть, смрадная подстилка в золотой клетке кецаля… Они как змея, свернувшаяся у его ног; долгие годы змея будет жалить его, язвить черными воспоминаниями, вливать яд в его сердце. Готов ли он к этому? Нужна ли ему власть, полученная такой ценой?

На пороге возникла невысокая темная фигура, и размышления Дженнака прервались.

Чоч-Сидри ступил на ковер, в молчании сделал несколько шагов и уселся — там, где раньше сидела Чолла, меж двух свечей, напротив Дженнака. Лицо его было мрачным и словно бы постаревшим; на переносье пролегла морщина, углы рта были опущены, глаза прикрыты веками. Он принял позу раздумья, не сделав приветственный жест, но сложив руки на коленях.

Дженнак нахмурился. Жрец всегда достоин уважения, однако и служителю богов надо бы помнить о вежливости — а также о дистанции, лежащей меж одиссарским наследником и Принявшим Обет. Но Сидри будто бы забыл об этом — и о скромном своем звании, и о том, что он, жрец второй ступени, явился к господину в поздний час, без зова и без приглашения.

Текло время; Чоч-Сидри сидел неподвижно, уставившись в пол, и глаз его Дженнак не видел. Похоже, жрец погрузился в неприятные раздумья или прикидывал, как начать разговор, столь же неприятный и тяжелый, как его мысли. Дженнак его задачу облегчать не собирался, а потому тоже молчал, взирая в распахнутый проем шатра. Небо нынешней ночью было ясным, луна висела над морем, как серебряный круглый щит, а звезды казались наконечниками огненных стрел, запущенных в тьму Чак Мооль рукой самого Арсолана. Или, быть может, Коатля, пожелавшего сменить свою грозную секиру на легкий арбалет и развлечься стрельбой.

Наконец жрец решился нарушить молчание и, не глядя на Дженнака, произнес:

— Она не хочет возвращаться? И ты согласен с ее желанием?

— Да.

Ответ был кратким и сухим, ибо Чоч-Сидри так и не удалось припомнить слов почтения; не назвал он Дженнака светлорожденным, милостивым господином или хотя бы накомом. Подобная рассеянность была совсем не свойственна жрецу, и Дженнак решил, что его и в самом деле гнетет какое-то тяжкое предчувствие. Из-за Чоллы? Не исключено, хоть и странно: положение Сидри, слишком незначительное, не позволяло ему вмешиваться в дела владык. А союз или разрыв с Чоллой являлся именно таким делом, касавшимся не двух сердец, нашедших или потерявших путь друг к другу, но двух Великих Очагов. Кто мог вмешаться в него, повлиять, уговорить, приказать? Че Чантар, Сын Солнца, властитель Арсоланы… Джеданна, Ахау Юга, повелитель одиссарского Удела… наконец, мудрый Унгир-Брен, его советник… Но все они были далеко, а значит, тяжесть решения ложилась на плечи Дженнака; здесь, за Бескрайними Водами, он являлся и высшей властью, и реальной силой, и гласом самих богов.

— Ты говорил с ней? — произнес Чоч-Сидри, все еще не поднимая глаз. — Ты пытался заставить ее возвратиться с нами?

— Не вижу в том нужды, — сказал Дженнак. — Она избрала свой путь, она равна мне по рождению, и в воле ее распорядиться собственной судьбой.

— Значит… значит… — морщина на переносье Сидри сделалась еще глубже, — между вами все кончено? Из-за Ута, дикаря, коему посчастливилось сорвать звезду с небес?

Дженнак нахмурился. Этот Сидри слишком любопытен; сует руку в чан с едким зельем — так стоит ли удивляться, коль рука отсохнет?

Однако вопрос требовал ответа, и он сказал:

— Изумруд зелен, рубин ал, и этого не изменить даже богам. Плохое сочетание цветов, Сидри, так что я полагаю, что винить Ута в случившемся не нужно. И потом… Не столь уж ему повезло, этому Уту из Лоурана. Звезды горячи и жгут ладонь.

— Но ты не должен оставлять ее здесь! Не должен! Ваши отцы обменялись посланиями, заключив союз. И теперь…

— Остановись, жрец! — Дженнак повелительно вскинул руку. — Откуда ты знаешь об этом? О посланиях, о союзе, о том, почему Очаг Арсоланы послал кейтабцам не светлорожденного воина, а девушку? Не думаю, чтоб Унгир-Брен откровенничал с тобой и говорил о вещах, неведомых даже мне, наследнику!

— Молодой глупец просто глуп, старый — глуп вдвойне, — пробормотал Чоч-Сидри, хлопнув себя по губам. — Забудь о моих словах, господин, и вернемся к тому, с чего мы начали. А начали мы с того, что ты не должен расставаться с этой девушкой! Поверь, не должен! Вспомни: истина отбрасывает длинную тень, но лишь умеющий видеть узрит ее… Так постарайся же узреть! И понять, что рубин с изумрудом неплохо смотрятся в одном ожерелье!

Этого не будет, — твердо произнес Дженнак. — Хайя!

И тут с Чоч-Сидри свершилось странное. Не поднимаясь с колен, он отодвинулся подальше — так, чтобы свет не падал в лицо; затем его спина выпрямилась, руки скрестились в жесте власти, а голова приподнялась вверх, точно был он не жрецом второй ступени посвящения, а самим Ахау Юга, великим сагамором, увенчанным белыми перьями. Но еще большие чудеса случились с его голосом, ставшим вдруг глубже и чуть хрипловатее, будто в глотке у Сидри пересохло, и лишь чаша розового одиссарского вина могла вернуть ему прежний глас. Глас же этот показался Дженнаку столь знакомым, что он вздрогнул.

— Повелеваю тебе, — молвил жрец, — не оставляй ее! Не оставляй! Твоя сетанна…

— Я сам позабочусь о моей сетанне! — резко оборвал его Дженнак. — И запомни: лишь один человек в Одиссаре может мной повелевать. Сагамор! Чак! Отец мой!