Тиран

— Я так и сделаю, — промолвил Дионисий. — Прощай.

Тем не менее пострадали многие, в особенности члены Братства: их разыскали, допросили, арестовали. По слухам, некоторых тайно предали смерти. Однако на сей раз никакого насильственного ответа не последовало. Казалось, Братство никак не отреагировало на случившееся. Кое-кто думал, что и оно тоже боится Дионисия, но те, кто хорошо знал это тайное общество, понимали, что едва ли оно откажется от мести. Это всего лишь вопрос времени.

Филист же вскоре заметил за собой слежку, но более — ничего. До тех пор, пока однажды к нему не явился посланец из крепости Ортигия с предписанием готовиться к отъезду.

На следующий день его посадили на торговый корабль, перевозивший груз вина и масла; капитаном являлся сам судовладелец, богатый купец по имени Сосибий.

Путешествие длилось почти месяц и окончилось далеко-далеко, в самой крайней точке Адриатического залива, в глубине большой лагуны. В местечке, давшем имя заливу, — в Адрии, поселении венетов, в котором со временем появилась и греческая община, а потом еще этрусская. Там было влажно и душно, вокруг располагались болота и обитали комары, не знавшие покоя даже днем. Дионисий учредил там торговую колонию, поставлявшую продукты сельского хозяйства и металлургии в обмен на янтарь и боевых коней.

Филиста поселили в домике недалеко от побережья, в сиракузском квартале. Охрану к нему не приставили, но он был уверен, что кругом полно шпионов и осведомителей и за каждым его движением пристально наблюдают.

В первое время ему приходилось очень трудно, поскольку Адрия по большей части была застроена хижинами из стволов деревьев и соломы и полностью лишена тех черт, что делают столь привлекательными греческие города. Ни театра, ни библиотеки, ни школы, ни портиков, ни фонтанов, никаких памятников. Даже храмы выглядели жалкими и голыми и не слишком отличались от прочих хижин — почва тут была мягкой и вязкой, она не выдерживала веса каменных строений.

С наступлением зимы положение стало еще хуже, так как из окрестных болот и из лагуны поднялся густой туман, покрывавший и поглощавший все вокруг; влага пробирала до костей, от нее часто болели суставы.

Сам унылый город, неуверенность в завтрашнем дне и полное отсутствие сведений о судьбе Лептина повергли Филиста в состояние глубокой подавленности. Он часами бродил по берегу моря, слушал печальные крики чаек и злился на одиночество и на жалкое положение, в каком оказался. Иной раз он подумывал о том, чтобы попросить прощения у Дионисия, умолить прежнего друга забрать его из этого ужасного места на краю света, но потом находил в себе силы сопротивляться, стиснув зубы. Он рассуждал, что мудрый не прогибается перед властью и в силе своего разума должен найти источник собственной независимости и достоинства. Таким образом ему удалось, пережить самое суровое время — зиму, — а с наступлением весны он начал находить для себя в местности, в которой жил, некоторые приятные черты. Он принялся бродить по окрестностям — никто ему в том не препятствовал, — и вдруг осознал, что Дионисий не заключил его в настоящую тюрьму. Он приговорил его к горькому изгнанию, но оставил ему некоторую свободу передвижения.

Этот край очень сильно отличался от Сицилии: низины и равнины, много лесов и воды. Филист заметил, что в лагуну заходили многочисленные корабли — в основном с востока, но и с запада тоже. Он обратил внимание на большую реку, называемую местными жителями Паду-сом, — для греков это был легендарный Эридиан.

С течением времени к нему стали поступать известия: друзья из Братства не забыли о нем и умудрялись передавать ему послания, исключительно устные.

Таким образом он узнал, что Лептина не убили, а отвезли на островок у иллирийского побережья под названием Лиссос, где Дионисий учредил еще одну колонию.

В начале следующего лета в Адрию вернулся Сосибий, купец, привезший Филиста в изгнание, и сообщил ему другие новости:

— Наше участие в Олимпийских играх окончилось полным провалом. Сиракузский шатер был слишком богатым, слишком роскошным: золоченые опоры, сама ткань — пурпур, веревки из египетского льна, — и это оскорбило чувствительных к таким вещам греков.

Филист, принимавший его у себя дома, помог ему устроиться поудобнее и спросил:

— Неужели никто не мог дать ему верного совета? Греки из метрополии высокомерны, они считают себя почти что богами. А об афинянах и говорить нечего. Они любят красоту, но в сочетании с простотой. Ради Зевса, неужели никто не читал Фукидида? Любые чрезмерности кажутся им проявлением варварства.

— Это еще не все, — продолжил Сосибий. — С литературными состязаниями дело обстояло не лучше. Полагаю, Дионисий пожелал участвовать в них, чтобы произвести на всех впечатление человека утонченного и чувствительного. Один из лучших актеров, какого он только смог найти, прочитал его стихотворения, но их освистали и осмеяли — говорят, по причине их низкого качества.

Филист невольно испытал удовлетворение, услышав об этом.

— Если бы я был рядом с ним, — сказал он, — этого бы не случилось. Я посоветовал бы ему не участвовать в состязании или же заказал бы стихи хорошему поэту. К сожалению, сейчас он окружает себя лишь льстецами, которые наверняка нахваливали ему его творения, и он, видимо, поверил им.

— Что-то в этом роде, — подтвердил его собеседник.

— А спортивные состязания?

Сосибий фыркнул:

— Катастрофа… Наши две квадриги столкнулись в ходе состязания колесниц, что стало причиной всеобщей давки: трое возниц погибли, двое остались инвалидами до конца своих дней. И это еще не все: великий афинский оратор, Лисий, публично произнес речь, призывая греков свергнуть сиракузского тирана, объединившегося с варварами ради уничтожения греческих городов Италии и до сих пор осаждающего Регий, открыто нарушающего традицию священного перемирия, согласно которой греки не ведут войн на протяжении всех Олимпийских игр. Толпа буквально взяла приступом шатер: люди жаждали прогнать сиракузцев прочь. А теперь, — продолжил он, — самое худшее: Иолай, руководивший их возвращением домой, попал в шторм в Тарантском заливе и утонул вместе со своим кораблем.

— Он… погиб? — спросил Филист.

Сосибий кивнул.

И Филист заплакал: он потерял последнего из друзей, пережившего золотые годы восхождения Дионисия, в глубине души всегда хранившего ему верность — до самого конца.

— Когда ты едешь обратно? — поинтересовался он наконец у купца.

— Через три дня, как только закончу погрузку.

— Ты сможешь передать мое послание Лептину? Он по-прежнему на Лиссосе?

Сосибий ответил уклончиво:

— Это слишком опасно. Но если я вдруг узнаю, что кто-нибудь отправляется туда, я попрошу его передать Лептину, что ты жив и находишься в добром здравии. Так пойдет?

Филист поблагодарил его:

— Я признателен тебе за это. Мы с ним большие друзья, думаю, он будет рад получить известия обо мне.

Они снова встретились через три дня, в порту. Сосибий уже одной ногой находился на борту своего корабля и тут вдруг обернулся.

— Я забыл о самом интересном, — сказал он. — Об истории с Платоном.

— С Платоном? — повторил Филист, вытаращив глаза. — Ты имеешь в виду великого философа?

— Его самого. Этой весной он посетил Италию и побывал на Сицилии, в том числе в Сиракузах. Как ты понимаешь, многие приглашали его в гости — представители высших кругов города; думаю, также и кое-кто из членов Братства. Сначала он заявил, что наши привычки к роскоши достойны сожаления: есть три раза в день, каждый день спать с женой, иметь слишком богатые дома. Не удовлетворившись этим, в одной из бесед он начал обличать пороки, — продажность и разврат, царящие в государственных учреждениях при тирании, уточнив, что, коль скоро нет способа бороться с этой чумой, иной путь состоит в том, чтобы философы обучали наследника тирана, дабы превратить и его в философа, а следовательно, сделать из него достойного правителя. Ты понимаешь? Он напрашивался в наставники к Дионисию-младшему.