Оракул мертвых

— Дело не только в смерти моего отца. То, что мы пережили в те дни, зарубцевалось в моей душе. Я думал, оно уже никогда не всплывет в сознании, а потом эта фотография пробудила ту часть меня, которую я считал мертвой… Вернулось то, о чем я хотел забыть, — тоска, мечты. Мишель, я хочу вернуться туда, потому что десять лет назад утратил там часть своей жизни. Я должен выяснить, кто ее отнял и почему. И что мне остается. Ничто не остановит меня на этом пути.

Мишель убрал «Одиссею» в шкаф и поставил чашки в раковину, включил воду.

— Если нам предстоит вернуться туда, — проговорил он, — и если ты хочешь снова увидеть Павлоса Караманлиса, возможно, я должен рассказать тебе, что произошло со мной в ту ночь… Если ты не слишком устал.

— Нет, — ответил Норман. — Я выпил кофе. У нас много времени. И мне тоже есть что рассказать тебе.

Мирей, устроившись поудобнее на сиденье своего автомобиля, не отрываясь смотрела на освещенное окно Мишеля и иногда угадывала за стеклом очертания фигуры, порывистые, нервные жесты. Ей показалось, что он вдруг закрыл лицо руками и сгорбился, словно его охватила боль или горькое воспоминание.

Молодой человек в куртке со множеством застежек, надетой на голое тело, подошел к ее машине и постучал костяшками пальцев в окно:

— Эй, красотка, не подвезешь?

— Отвали, — ответила Мирей, поворачивая ключ в замке зажигания.

Включив скорость, она до упора вжала в пол педаль газа. Автомобиль помчался через беспечно дремлющий город, а потом — сквозь теплые, душистые поля, к горизонту, скрытому тучами и исчерченному вспышками молний.

Норман и Мишель еще долго говорили и долго сидели молча, глядя перед собой невидящим взглядом, ведь только в таком странном летаргическом состоянии могли пробудиться их сокровенные мысли. И когда Мишель произнес последнее слово, а потом встал, намереваясь уйти, Норман жестом остановил его:

— Мишель.

— Мы устали. Нам нужно ложиться спать.

— Что это за ваза? Что означают изображенные на ней фигуры?

— Это темное лицо «Одиссеи», неведомое путешествие, которое все мы должны предпринять: дорога сначала идет вверх, сквозь мечту и приключения, к пылающему горизонту, а потом неизбежно опускается вниз, к туманным землям и ледяному одиночеству, к берегам последнего Океана, с темной водой, где не бывает волн.

Норман поднял воротник пиджака, словно холодный ветер внезапно дохнул ему в затылок.

— Это всего лишь сосуд, Мишель, — сказал он, — великолепный микенский сосуд из чеканного золота. И мы его найдем.

9

Парфенион, Аркадия

15 июля, 21.30

Агент полиции на пенсии Петрос Руссос, крутя педали, двигался по сельской дороге, лежавшей слегка под уклон, ведущей в деревню, и фонарь его велосипеда хорошо освещал пыльную обочину шоссе. Справа и слева протянулась старая оливковая роща. Вековые деревья с узловатыми, искривленными стволами и великолепными кронами блестели под лучами полной луны. Вдруг перед ним остановился заяц, ослепленный светом фонаря, а потом убежал прочь, с сухим шорохом исчезнув в лабиринте теней, оплетавших землю.

Он миновал источник, чьи чистейшие струи били из небольшого грота, поросшего мхом, и перекрестился перед часовенкой с изображением Пресвятой Девы. На поле овса тысячи светлячков мерцали, словно звезды, будто кусок неба затерялся там, между изгородей.

Именно об этом он всегда мечтал — уйти на пенсию и вернуться в свою деревню, в Аркадию, подальше от городской сумятицы, от шума, от серого, удушливого воздуха, снова дышать ароматом цветов лимона, кедра и дикого розмарина, есть простую пищу пастухов и крестьян, обрабатывать землю и пасти животных, как завещали ему его предки, давно уже умершие.

И забыть о той грязной работе, которой ему долгие годы приходилось заниматься. Однако ведь нужно как-то зарабатывать на жизнь, и для этого приходится выполнять определенную работу, а когда рождаешься в деревне, бедняком, особо не из чего выбирать, если не хочешь сдохнуть с голоду. Но, слава Богу, все это уже в прошлом. Он всего полгода назад вернулся в родные места, а ему уже казалось, что он никогда отсюда не уезжал, разве что многих друзей детства и юности больше не осталось в деревне. Кое-кто эмигрировал в Америку, кое-кто умер, Да упокоятся с миром их души, кто-то переехал. Но к счастью, некоторые остались, например Янис Котас. Они вместе пасли стада хозяина, пока не настало время для службы в армии. Ее они тоже прошли вместе, в Александруполисе, на границе с Турцией. Как приятно было встретиться снова и искать под морщинами и седыми волосами юношу, с которым он простился много лет назад, и вспоминать старые времена. Это уже вошло у них в привычку — вечером по четвергам сходиться на партию в карты и бутылку рецины.

Он позвонил в звонок, пересекая шоссе, и поехал дальше, дорога теперь шла в гору, все ближе к деревне: несколько домов, освещенных парой фонарей, и церквушка Святого Димитрия высоко на холме. Янис Котас работал ночным сторожем на единственном в округе промышленном предприятии — маленькой фабрике по производству льда, снабжавшей все дома, куда не провели электричество. Он прислонил велосипед к стене фабрики и еще раз посигналил, давая знать о своем приезде. Потом заглянул в окно будки: свет горел, но Яниса там не оказалось. Вероятно, он отправился делать обход по территории. Дверь оказалось открытой. Петрос вошел.

— Янис? Янис, это я, Петрос. Ты положил бутылку на холод? Смотри, сегодня вечером я возьму реванш.

Ответа не последовало. Он зашел в будку и еще раз громко позвал, перекрикивая грохот компрессоров, посмотрел там и сям, но никого не увидел.

— Янис, ты в уборной?

Свет внезапно погас, но компрессоры продолжали работать.

— Янис, что за шутки? Ты решил меня напугать? Давай включи свет, не валяй дурака.

Компрессоры тоже остановились, здание погрузилось в тишину. Стал слышен звук мотора какой-то машины, проезжавшей по шоссе, там, вдалеке. Нет, не Янис устроил эту шутку: Янис никогда бы не отключил компрессоры. Петрос отступил к стене, обезопасив себя со спины, и взял с полки крюк для льда.

«Ну, теперь выходи, разбойник, — сказал он про себя, — я отобью у тебя охоту шутить».

— Петрос! Петрос Руссос! — гулко прозвучал голос под металлическими стропилами крыши, словно гром небесный.

«Ну вот, — подумал Руссос, — посмотрим, кто ты такой».

И он стал перебирать в голове многочисленные эпизоды своей полицейской жизни, когда наживал себе смертельных врагов, арестовывая, избивая, мучая. Должно быть, это кто-нибудь из них, затаивший зло, терпеливо выжидавший. Больше некому.

— Кто ты? — закричал он. — Чего ты хочешь?

— Куда ты дел девушку, Руссос? Элени Калудис, куда ты дел ее?

Так вот оно что. Ужасная шутка, подумал он, дела давно минувшие, ведь уже десять лет прошло, — и именно сейчас, когда он вернулся домой, чтобы наслаждаться мирной жизнью на пенсии.

Руссос прижался к стене и с силой сжал в руке крюк. Он понимал, что, возможно, ему осталось жить всего несколько минут. Голос снова гулко зазвучал, жесткий и холодный, и эхо многократно отразило его от бетонных стен:

— Не ты ли был перевозчиком смерти, Руссос?!

— Кто ты? — спросил он снова. — Брат? Отец? Я тоже отец… Я могу тебе объяснить… — Голос его срывался: в горле пересохло, пот покрывал лицо.

— Я тот, кто пришел свести счеты, Руссос!

Голос теперь доносился из другого места, но больше не было слышно никаких звуков.

— Тогда объявись, я жду тебя. Я могу и тебя отправить в ад!

Он осторожно двинулся туда, откуда звучал голос, размахивая крюком, но внезапно совсем рядом раздался сухой треск, и он замер. В этот момент повсюду включился свет, ослепляя его. Сверху упал блок льда, рассыпавшись на тысячу осколков, блестевших на полу, словно алмазы. Потом он услышал еще один сухой металлический щелчок, а после — грохот: груда льда неслась на него, сметая все на своем пути. Он обернулся, напрасно попытавшись спрятаться за колонной, но блок ударил в него, отбросив его на стену и раздробив ему ноги. В последнем проблеске сознания он услышал, как ритмично запыхтели компрессоры, снова приходя в движение, увидел, как в свете прожекторов на него надвигается тень, и понял — для него настал судный день.