Запретный город

Шевельнулась в голове мыслишка: вернуться на пастбище к вечеру — там и молочко, и хвороста навалом. И тут же подступил комок к горлу — ох, до чего ж тошно.

А завтра сулит оказаться еще хуже, чем сегодня, еще тусклее, еще тоскливее, еще беспросветнее, и молодой человек будет мало-помалу терять душу, чувствуя, что кровь в жилах словно бы затвердевает и течет все медленнее. Ну что для него такое этот клочок земли, на котором гнут спины члены его семьи? Это отец грезит о спелости зерна и молоке тучных коров, соседи завидуют его преуспеянию, а соседские девушки заглядываются на Жара — как же, наследник столь славного хозяйства, да еще такой могучий: наверняка он приумножит унаследованное достояние и сильно разбогатеет, дочери селянина и не остается ничего иного, как мечтать об удачливом муже-земледельце, которому она нарожает кучу отпрысков и уж те обеспечат чете сытую, благополучную старость.

Тысячи и тысячи других были бы счастливы такой долей, а Жар только нос воротил. Предначертанная судьба казалась ему горше темницы. Забыв про быков, которые без него, чего доброго, отвяжутся и выберутся из загона, юноша шагал прямо в пустыню, не сводя глаз с вершины горы. Она нависала над западной окраиной Фив, богатейшей египетской столицей, близ которой был воздвигнут и священный город Карнак со множеством величественных храмов во славу бога Амона.

Там, на западном берегу, в Долинах царей, цариц и знати, располагаются богатые гробницы, обители вечности. А еще — великолепные храмы фараонов, и среди них — Рамсессеум, святилище Рамсеса Великого… И творят такие чудеса мастера Места Истины… Не про них ли сказано, что они трудятся рука об руку с богами и под их началом и покровительством?

В сокровенном сердце Карнака, как и в самой смиренной молельне, божества изрекают свои речи, но кто разумеет сказанное ими? Вот Жар, к примеру. Он разгадывает этот мир, рисуя на песке, но ему недостает знаний. А несведущий далеко не продвинется.

Как это несправедливо, и у Жара сил нет терпеть такую обиду. Почему богиня, скрывающаяся на Закатной вершине, говорит с мастерами Места Истины и почему она остается немой, когда он взывает к ней, моля об ответе? Горе, придавленной солнцем, нет дела до его одиночества.

Чтобы отомстить, он так точно, как только мог, нарисовал на песке эту самую гору, а потом стер рисунок ногой. Словно бы одним махом уничтожая и гору, и обитающую на ней немую богиню, и свое раздражение.

Но гора-то осталась целехонькой. Нетронутая, огромная, неприступная. И Жар, такой могучий силач, почувствовал себя ничтожным и бессильным. Нет, дальше так нельзя.

На этот раз отец его выслушает.

2

Выходец из дальней Нубии Собек служил в страже с семнадцати лет. Рослый, сильный, великолепно сложенный юноша прекрасно владел палицей, и начальство очень скоро обратило внимание на способного чернокожего. Поначалу его определили в пограничную стражу, и застава в пустыне помогла ему проявить свои замечательные качества: он задержал добрых два десятка разбойников, в том числе троих особенно опасных — эти кочевники-бедуины безнаказанно грабили караваны и ловко уходили от правосудия. Пока на их пути не встал Собек.

Так что продвижение по служебной лестнице оказалось стремительным: в двадцать три года он получил назначение на пост начальника стражи, защищающей Место Истины. По правде говоря, должность эта не такая уж и завидная: ответственность — неподъемная, и ошибаться нельзя. Никто из непосвященных не должен проникнуть в Долину царей, и ни единому любопытствующему нельзя нарушать покой селения мастеров, — стало быть, Собек обязан не допускать никаких происшествий. Под страхом неминуемого наказания, которое, если что, незамедлительно наложил бы визирь — верховный сановник царства.

У нубийца была маленькая каморка в одном из укреплений, ограждавших вход в Место Истины. Читать и писать он умел, но терпеть не мог возню с бумагами, и потому всю отчетность за него вели подчиненные. Низенький столик и три табуретки — вот и вся казенная мебель, а еще казна брала на себя расходы по побелке стен, стирке одежды воинов и поддержанию порядка в помещениях.

Собек навсегда запомнил то время, с которого началась его служба на этом месте. Как он обходил все холмы и высоты, громоздящиеся над запретными площадками, и в сумерках, и когда знойное солнце стояло высоко в небе. Он досконально изучил каждую тропку, каждый кряж и каждый камешек, каждый утес и не уставал обследовать вверенную ему территорию. Всяк, застигнутый в недолжном месте и в неурочный час, бывал незамедлительно схвачен и сразу же подвергался допросу, после чего неудачника препровождали на западный берег, где строгий суд спешно выносил суровый приговор.

День начинался с докладов дозорных. На требование доложить о дежурстве дозорные, как правило, отвечали: «Никаких происшествий, начальник!» Но в это утро дозорный первого поста даже не пытался скрыть своей озабоченности.

— Скверное дело, начальник.

— Что случилось?

— Один из наших воинов найден мертвым, начальник. Еще ночью.

— Нападение? — встревожился Собек.

— Не похоже… Виновных мы не обнаружили. Не угодно ли взглянуть на мертвеца?

Собек оставил свою комнату и направился к телу вслед за подчиненным.

— Череп расколот, рана на виске, — подвел он итог беглого осмотра.

— Упал, удивительного тут мало, — решил страж. — Это было его первое дежурство, местность он знал еще плохо. Поскользнулся на камушке и покатился под откос. Не в первый раз такое случается и, увы, не в последний.

Собек расспросил остальных дозорных: никто ничего странного в ночи не заметил. Похоже, что и в самом деле просто несчастный случай…

— Что ты тут делаешь, Жар? Почему не на пастбище?

— С этим покончено, отец.

— Что ты такое несешь?

— Не буду я твоим наследником.

Сидя на циновке, селянин разложил перед собой волокна папируса, из которого делали желтоватые свитки для письма. Он, понятно, собирался сплести из этих волокон веревку.

— С чего это ты?

— Да тоска страшная все твое хозяйство.

— Ну, это ты сотню раз объявлял… Понимаю: не нагулялся еще. Молодой потому что. Мне вот и в голову ничего такого не приходило, — я знал, что надо трудиться, не то семью не прокормить. Я осчастливил твою мать, я вырастил четверых детей, трех твоих сестер и тебя, и у меня вот эта усадьба и славный кусок ухоженной земли в придачу… Неужто за это я не заслуживаю доброго слова? А когда я умру, ты не обнищаешь и будешь меня благодарить до конца своей жизни. Ты хоть знаешь, что нынешний год превосходен, ибо разлив был полноводным? Урожай будет богатым, а подати не вырастут, потому что я договорился со сборщиками налогов о послаблении. И ты все это хочешь порушить?

— Я собираюсь изменить свою жизнь.

— Громкие слова. Брось. А коровы останутся голодными — ты про это подумал?

— Коровы травку щиплют и без меня. Да и замену мне ты легко найдешь.

От смятения и тоски голос отца надломился:

— Что ты задумал, Жар?

— Буду рисовать и писать красками.

— Но ты же земледелец и сын земледельца! Какой прок затевать то, чего не будет и быть не может?

— Судьба у меня такая.

— Ох, сынок, дурной огонь жжет тебя изнутри. Туши его скорее, не то сгоришь.

Сын печально улыбнулся:

— Не обманывайся, отец.

Селянин схватил луковицу и надкусил ее.

— Что собираешься делать? Вот прямо сейчас?

— Попрошусь в братство Места Истины.

— Ты совсем рехнулся!

— Думаешь, не гожусь?

— Годишься, не годишься — откуда я знаю? Но ты в самом деле ума лишился… И ты понятия не имеешь, что за житье у этих мастеровых — не жизнь, а мука и горе горькое! Храни тайну, служи тайне, то запрещено, этого нельзя, никакой воли… А начальство — знаешь какое злющее?.. Каменотесы каменной крошкой дышат, руки ломит усталость, а потом и ноги начинают болеть, а там и спина разламывается… И умирают от изнурения! А что ваятели! Долбить камень долотом не легче, а много горше, чем рыхлить землю мотыгой. Они вкалывают и по ночам, да еще глаза портят — светильники-то убогонькие. И так день за днем — не передохнуть.