Империя Вечности

Денон помедлил, чтобы собраться с мыслями, и наконец вышел из своего укрытия. Лицо его было бесстрастно, словно могильная плита.

— Я… не могу поехать.

Наполеон усмехнулся.

— С чего бы это?

— Мне пятьдесят один год.

— Гаспару Монжу пятьдесят два.

— У меня… у меня здесь полно хлопот. Нужно еще навести порядок среди этих шедевров и лично пронаблюдать за их реставрацией.

— В Египте нас ожидают сокровища, бесконечно более драгоценные.

— Я только что переехал в новый дом.

— Значит, без сожаления с ним расстанетесь, — ответил Наполеон и рассмеялся: — Да будет вам, скажите еще, будто вы не хотите своими глазами увидеть чертог вечности! Не вы ли первый заразили меня рассказами о его славе? А может, это судьба? Разве ей не под силу смести с дороги все надуманные преграды?

Денон заглянул в бледно-голубые глаза генерала и увидел в них отражение империй.

— Да, но я…

Наполеон подался вперед и ущипнул его за щеку.

— Мой дорогой Виван, известно ли вам, что сказал мой дядя Грегорио?

— Какой разговорчивый у вас родственник.

— Он сказал, что в серьезных делах следует отвергать послушных и с радостью принимать непокорных.

— Так говорит ваш дядюшка?

— Он же не только святой, но еще и философ.

Поразмыслив, Денон напустил на себя рассерженный вид.

— Ну тогда… тогда я решительно требую: возьмите меня в Египет! — воскликнул он, воздевая руки. — Я настаиваю! Я сейчас лопну от воодушевления!

Генерал нахмурился.

— Ах вот как! Теперь вы настаиваете?

— Именно!

Наполеон вздохнул, всем своим видом выразив разочарование.

— Ну раз уж вы столь воинственно настроены, мне остается только одно: будь по-вашему. Что ж поделаешь? — прибавил он.

И, миновав «Преображение» Рафаэля, беззаботно пошагал к выходу.

— До встречи в Тулоне, — обронил на прощание генерал, подавив усмешку.

Доминик Виван Денон был, несомненно, натурой творческой, но при этом лишенной любых романтических иллюзий в отношении смерти; не представляя себе более или менее достойного существования за гранью этой жизни, он пылко предался поискам земных удовольствий. Стратегический запас моднейших убеждений, отмеченных игривой двусмысленностью, помогал ему прокладывать путь в наиболее беспокойную для его нации эпоху и в конечном счете позволил стать одним из немногих подлинных счастливцев столетия. В свое время Денон успел свести знакомство с Людовиком XV и Людовиком XVI, с Марией-Антуанеттой, мадам де Помпадур, Фридрихом Великим, Вольтером, Екатериной Великой, с Робеспьером, Гёте, Стендалем и с Папой Пием VI. Но тайный агент всегда верен принципу: привлекать к себе как можно меньше внимания, и потому Вивану оставалось лишь восхищаться честолюбием людей, подобных Наполеону, столь охотно готовых отказаться от безвестности ради того, чтобы превратиться в живую легенду, мишень для наемных убийц, в дышащий холст, на котором свет напишет портрет собственных слабостей и тщеславных грез. Но, будто этого мало, какой безрассудной дерзостью нужно обладать, чтобы ринуться в битву из единственного желания — наделить миф плотью и кровью! Денону много раз доводилось вступать в сомнительную игру, но никогда еще его не дразнила близостью сама смерть.

Тем не менее он подавил свои страхи и с чувством обреченности отправился в Тулон, чтобы взойти на борт вместе с прочими участниками экспедиции. Великая армада из четырехсот с лишним кораблей занимала четыре квадратных мили Средиземного моря. На палубах и в трюмах теснилось тридцать пять тысяч растерянных солдат, шестнадцать тысяч бывалых матросов, двести недоумевающих ученых, тысяча рассерженных лошадей — и дюжины перелетных птиц, что беспрестанно садились на реи, принимая их за ветви бескрайнего плавучего леса.

Впереди, несомый теми же потоками, которые некогда благополучно доставили Цезаря к берегам Александрии, гордо рассекал волны флагманский корабль «Ориент» — ощетинившаяся грозными дулами громадина, до того перегруженная боевыми и прочими припасами, что, покидая гавань, она царапала килем дно. В роскошном салоне Наполеон установил свою кровать, закрепив ее на хитроумных шарнирах, дабы совершенно не чувствовать качки; как правило, чтобы заснуть, он почитывал что-нибудь историческое, наблюдал импровизированные представления на палубе или вел с избранными попутчиками бесконечные споры научного, философского и фривольного содержания.

Туманным вечером двадцать пятого июня вдалеке затрещали сигнальные выстрелы. Неужели эскадра лорда Нельсона пустилась в погоню? Наполеон посмеялся над этим предположением и с удвоенным пылом вернулся к спору о тайном значении снов. Кое-кто из ученых в угоду собеседнику предлагал свои толкования: к примеру, пригрезившаяся обезьяна, по их словам, означала близость озлобленного врага, звук трубы предвещал колебания фортуны, а град предсказывал несчастье. На что Виван Денон, нарочно доставленный на корабль ради этой вечерней дискуссии, колко возразил, что просто обязан теперь попасть в беду, ибо как раз накануне видел во сне обезьяну, которая рьяно трубила в трубу под ужасным градом. На этом беседа оборвалась.

Немного погодя, при плавно колеблющемся свете фонарей, художник представил командующему целую папку свежих набросков, на которых были изображены дельфины, резвящиеся перед носом «Юноны», сполохи ружейного огня на Мальте и вулкан Этна, плюющийся лавой на расстояние до пятидесяти лиг. Наполеон, в свою очередь, показал ему прокламацию, которую собирался издать по прибытии в Александрию. Денон пробежал документ глазами:

«Именем Милостивого и Сострадательного Бога… Бонапарт, командующий французской армии, обращается к вам… С давних пор эта свора невольников, купленных на Кавказе и в Грузии, властвует над прекраснейшей страной в мире… Но Всемогущий повелел, чтобы их владычеству был положен конец… Я пришел для того, чтобы возвратить вам ваши права, наказать похитителей… Я более, чем мамелюки, чту Бога, Его пророка Магомета и Аль-Коран… Трижды блаженны те, кто будет заодно с нами! Они обретут почести, и богатство их приумножится… Но горе, трижды горе тем, кто пристанет к мамелюкам и поднимет оружие против нас! Для них не будет надежды; они все погибнет… и самые их имена навеки сотрутся из памяти… Боже, храни славу французской армии!»

— Похоже на послание… пророка, — заметил Денон.

— Ну разумеется! Я много раз перечитывал Коран, а также историю арабов.

— Чтобы лучше понять их культуру?

— Нет, чтобы подчинить ее своей воле.

Тут Денон позволил себе выразить сомнение:

— Насколько я знаю мусульман, вряд ли они готовы принять неверного завоевателя с распростертыми объятиями.

— Вот еще! — отмахнулся Наполеон. — Египтяне будут в восторге от новых порядков. Эти мамелюки — всего лишь тираны.

— Да, но они тираны-единоверцы.

— Подумаешь! — презрительно фыркнул собеседник. — Трудности, конечно, возникнут: здешние края кишат фанатиками, как муравьями. Главное — сразу показать себя хозяином, распространить суровые воззвания и внушить почтение через страх. В общем, поддерживать свою власть ровно настолько, чтобы развязать себе руки для более важных дел.

Денон, облаченный во фрак с золотой тесьмой и панталоны до колен, словно собравшийся в оперу, с отчаянием посмотрел туда, где на правый борт надвигалась густая стена тумана.

— Я тут… я тут хотел сказать пару слов обо всем этом…

— О чем?

— Насчет чертога… Так называемого чертога вечности.

— А что такое?

— Ну… — Художник сглотнул. — Боюсь, я легкомысленно заставил вас понастроить воздушных замков.

— Ну-ка, ну-ка… Куда вы клоните? — Наполеон сощурился. — Хотите сказать, будто все выдумали? Теперь, когда осталась еще неделя — и мы в Египте?

— Нет, я ничего не выдумал, даже не имел в виду ничего подобного. Но ведь очень вероятно, вы понимаете, что чертог никогда не найдется или, скажем, легенды сильно преувеличивают…