Петербуржский ковчег

Аполлон очень сожалел, что не успел сказать Милодоре ни слова, — он ведь не знал, что она уйдет так быстро. А потом вспомнил, что она оглянулась на его стол, — оглянулась так, словно хотела указать на что-то. И Аполлон бросился к столу, и схватил бумаги, какие были оставлены здесь в беспорядке. Аполлон переворошил эти бумаги, прочитывая какие-то слова, обрывки фраз... но все это было не то...

Ах, сумасшествие, конечно, помрачение ума!...

...не то, не то... он теперь был уверен, что Милодора хотела сказать ему что-то и приходила именно за этим. Вдруг он увидел сложенный вчетверо листок бумаги на полу — как видно, листок выпал, когда Аполлон искал на столе сам не зная что.

Дрожащими руками Аполлон развернул листок. Это была записка от Милодоры:

Блажен, кто близ тебя одним тобой пылает,

Кто прелестью твоих речей обворожен,

Кого твой ищет взор, улыбка восхищает,

— С богами он сравнен!... Приди, приди...

Это была старая записка от Милодоры со словами любимого ею античного поэта. И сейчас — после смерти Милодоры, после того, как руку, начертавшую эти строки, как и всю прекрасную, еще так недавно благоухавшую свежестью и юностью, плоть разрушил неумолимый тлен, — записка как бы обрела иное, некое мистическое звучание; особенно последняя ее строка...

Следующая вспышка сознания — опять кладбище.

Аполлон внял зову Милодоры и пришел к ее могиле. Были сумерки, слегка накрапывал дождь... Вообще погода в эти дни поворачивала на дождливую и ветреную; что ни день полнились воды Невы, с волн, бегущих от берега к берегу, холодный ветер срывал седую пену... Аполлон пришел к могиле и ждал какого-нибудь знака, знамения. Но не было знамения — разве что черно-свинцовые тучи, застилавшие небеса, можно было принять за некое послание Милодоры. Шумел в ветвях деревьев ветер, поскрипывали ветви, с коих уже облетала листва... Все было худо и в природе.

Так и не дождавшись знамения, Аполлон обратил свой взор на памятник и увидел паутину на бронзовом лице девушки-ангела... Как было не принять близко к сердцу появление этой мерзкой паутины? Возмутившись внутренне, Аполлон подошел к памятнику и рукой снял паутину. При этом он отметил, как холодна была бронза, — как холодны, как мертвы были бронзовые щеки девушки, ее губы, глаза... Он вспомнил, как холоден был лоб Милодоры, когда Аполлон при прощании запечатлел на нем последний поцелуй... Аполлон приложил ладонь к холодной щеке девушки-ангела, желая хоть немного согреть ее. Но у него ничего не получалось — бронза тянула из него тепло, но сама не согревалась; бронза будто уносила тепло Аполлона в могилу...

В конце концов он бросил это занятие. Аполлон протер лицо ангела рукавом, повыгонял пауков, обосновавшихся в бронзовых завитках волос, и с болящим сердцем удалился прочь — в непогоду.

Капли дождя стучали ему в ссутулившуюся спину...

... Потом опять был дождь. Ветер швырял его струи Аполлону в лицо. Была какая-то стена с облетевшей штукатуркой и покрытым плесенью фундаментом. Аполлон, обессиленный от ночных блужданий, сидел на мокрой земле, прислонившись спиной к этой стене, а в двух саженях от него стоял косматый бродячий пес. У этого черного пса были лютые глаза дьявола. От пристального взгляда пса у Аполлона замерзало сердце. Наверное, этот пес был голоден и ждал, пока Аполлон не умрет, — чтобы погрызть ему лицо... Эта мысль скорее позабавила Аполлона, чем испугала: зачем была вся жизнь, зачем был труд на прекрасной ниве литературы, зачем была любовь?.. Все разрушается в одночасье, не оставляя следа... И пес с глазами дьявола грызет тебе лицо...

Нащупав под рукой камень, Аполлон поднял его. Огляделся. Косматого пса с дьявольскими глазами не было и в помине. А был ли он вообще? Не пригрезился ли?..

Мысленным взором Аполлон ушел в себя, а может, вознесся в заоблачную высь. Было вокруг черное небо, усыпанное мириадами звезд, а далеко внизу — бледное пятнышко... может, чья-то душа, может, след Господа на грешной земле, может, град Петербург... Звезды мерцали, подмигивали — не иначе на миг-другой их затмевали от глаз Аполлона златотканые крылья ангелов... ангелов... ангелов...

... А потом вдруг пришло тепло. Оно было, как поцелуй. Да нет же! Тепло это и было — поцелуй...

«О, Милодора!...»

Да, это были ее губы. Он узнал их. Как он мог их не узнать!

«Мы снова вместе!...»

Кто это сказал: он или она?

Аполлон не верил своему счастью — это был поцелуй Милодоры, полный жизни, любви, страсти... Голова пошла кругом. Шелковистые крылья ангелов нежно касались его лица. Аполлон застонал от счастья и неги, так внезапно обрушившихся на него. Он сейчас грезил об одном: чтобы этот поцелуй — поцелуй ангела — не прекращался как можно дольше. И поцелуй длился, длился... Аполлон жадно вдыхал нежный аромат юности... Неужели все, что произошло с ним, с Милодорой, был только страшный сон? И сейчас наступает пробуждение — как отдохновение сердцу и покой измученной душе? Тепло, которое отняла мертвая бронза, возвращалось к Аполлону через уста.

Он открыл глаза...

И увидел того ангела. Но девушка-ангел была не из бронзы, и лицо ее не было затянуто паутиной, и не гнездились пауки в живых локонах волос. И была это скорее девочка, чем девушка, а вместо скорбного выражения — тихая ясная улыбка... Девочка прижимала к его губам теплую чашку с каким-то ароматным напитком.

— Пейте. Пейте же.

Он узнал ее. Это была Настя, дочка сапожника Захара. Аполлон почему-то давно не видел ее.

— Настя? Ты поцеловала меня?..

— Вам почудилось, — девочка, однако, смутилась и сильнее прижала край чашки к губам Аполлона. — Пейте...

Он невольно сделал глоток; сладковатый теплый напиток, пробежавший по пищеводу, совершенно вернул Аполлона к действительности. Аполлон недоуменно огляделся; он лежал на жестком ложе среди каких-то тряпок; над ним низко нависали пыльные каменные своды, чуть в стороне были видны крупноблочные арочные перекрытия.

— Где я?

— У меня... у нас, — успокоила Настя. — Не волнуйтесь. Теперь все будет хорошо.

Да, Аполлон узнал это подвальное помещение. Он уже бывал здесь раза два-три, — когда Настя болела и он навещал ее.

— А как я сюда попал?

— Еще пейте. Это отвар из трав... — девочка заставляла Аполлона пить, и он подчинялся. — Вы заболели. Но теперь самое страшное, кажется, позади... Дело пойдет на поправку — уж я постараюсь...

— Заболел? — он не мог ничего припомнить; позади было — небытие.

— Заболели. Мы нашли вас у ворот. Вы были весь мокрый от дождя и без памяти.

— Что я делал у ворот? — Аполлон пытался подняться, но Настя удержала его.

— Вы сидели на земле, прислонившись к ограде. Вы, наверное, долго сидели, а прохожие думали, что вы пьяный... Сегодня утром папаша вас увидел и принес сюда... Говорит, вы тяжелый. Он бы вас в ваши апартаменты затащил, но не осилил. Старый уже стал папаша...

— Утром? А сейчас что?

— Вечер уже... Вы были в бреду... Я почистила ваш сюртук...

— Вечер... Господи!... Как странно... — Аполлон осмотрел себя: не совсем просохшую еще рубашку, рукава не первой свежести, руки в ссадинах и царапинах. — В жизни не был я пьян... Я, действительно, не вполне здоров.

— Не вполне — это так, — согласилась девочка. — Папаша думал, что вы вообще не придете в себя. Приводил Федотова... Но доктор сказал, что воспаления нету, что все обойдется, что у вас нервный срыв...— Доктор?

— Он сказал, что вы сильный, что поборетесь еще...

Аполлон смутно припомнил сон: звезды, заоблачную высь.

— Ты говоришь, я был в бреду. Я что... кричал?

— Нет. Но говорили. И очень внятно... Вы говорили про госпожу Милодору... Что не верите, будто... — Настя избегала сказать слово «умерла». — Вы звали ее... И, кажется...

Девочка надолго замолчала. Она как будто и не собиралась продолжать.

— Что? Что? Почему ты замолчала? — взял ее за руку Аполлон.