Петербуржский ковчег

Об этих своих мыслях он рассказал Милодоре, и они пришлись ей по душе. Милодора сказала, что господа вот-вот опять соберутся у нее, и если Аполлон будет так щедр, что поделится с ними своими мыслями, то господа совсем примут его за своего.

Потом они говорили о Карнизове.

Милодора уже справилась со своими страхами и теперь отзывалась о Карнизове не без насмешливости. На причуды же его вовсе смотрела сквозь пальцы. Он платит за апартаменты, он может держать там ворону... Да хоть бы и козла... Лишь бы это не мешало другим... А потом была еще одна причина, почему Милодора должна была хотя бы внешне благоволить к Карнизову — к казенному человеку, который на службе в крепости... Тайной экспедиции и невдомек, что в доме, где поручик Карнизов, сыскных дел мастер, снимает апартаменты, по два раза в месяц собираются господа — и собираются вовсе не для того, чтоб попеть романсы под рояль, чтоб обсудить за глаза какого- нибудь чиновного выскочку или пересказать друг другу придворные сплетни. Они обсуждают иногда вещи позначимее — пути и судьбы России...

— Ко всему прочему господин Карнизов не очень-то мне докучает, — посмеивалась Милодора. — У него в равелине, в крепости как будто есть казенный номер... Два дня там, два дня здесь. Поручик спит, а господа пользуются этим... И из дурного можно извлечь прок.

Глава 19

Через несколько дней после этого разговора господа, действительно, снова съехались к Милодоре. Не было только графа Н. Говорили, что он уже с неделю как уехал в Польшу по служебным делам.

Барон фон Остероде не был уже так любезен по отношению к Аполлону; даже как будто избегал его. И Аполлон догадывался о причине — Милодора...

Для Аполлона не было тайной, что Остероде прислал Милодоре письмо, перевязанное розовой лентой. Письмо это огорчило Милодору: Остероде приглашал ее на морскую прогулку. Милодора была вынуждена ему отказать, хотя отказывать друзьям не относилось к ее правилам; сердце ее всегда готово было ответить сочувствием.

Барон, естественно, понимал, почему ему отказано, и видел теперь в Аполлоне счастливого соперника. Как всякий человек, относящийся к своей личности трепетно, будучи о себе мнения немалого, Остероде никак, видно, не мог понять, почему предпочтение отдано не ему — красивому блистательному офицеру, умному, богатому, с прекрасной родословной, — а какому-то дворянчику, о котором еще с полгода назад никто в Петербурге не слышал...

Остероде, должно быть, привык в каждом обществе видеть себя в центре, а в каждом деле — в зачине, посему натура его восставала; отходить на вторые роли доставляло ему боль — тем более в делах амурных. Фон Остероде был не из тех, кто поклоняется даме, забыв о себе, о собственных достоинствах и выгодах, кто поклоняется ради бескорыстного поклонения и служения красоте.

Аполлон сразу приметил перемену в бароне, но, разгадав причину, не стал требовать от него объяснений. Да к тому и не было возможности — публика завладела им совершенно, когда Милодора объявила, что третьего дня слышала от Аполлона любопытное рассуждение о противопоставлении гения и тирана, о том, что тиран — истинный тиран — тоже своего рода гений. Этого последнего Аполлон не говорил, это Милодора домыслила сама. Но у Аполлона не было возражений...

Не возвращаясь к тому, во что уже посвятила уважаемое собрание Милодора, Аполлон сказал о любви... Пожалуй, Остероде, залившись ярким румянцем, слушал Аполлона внимательнее всех...

Любовь, как и гений, тоже бывает разная. Любовь бывает как две противоположности. Любовь внутрь — любовь лишь к самому себе; это страсть к накоплению, к удовольствию, стремление к возвышению себя любыми способами — хотя бы и использованием и унижением других, это раздутое самомнение, это готовность к свершению зла во имя своих целей, это неприятие пророков любви и добра; это когда каждый человек — твое зеркало, в котором ты видишь только себя. И в результате — суета и погибель... Но бесценна любовь, направленная вовне, — это дух, господствующий над плотью, это доброта, это чуткое отношение к ближнему, это пророк, это милосердие, это признание, вечность, это чужая боль в твоем сердце, это счастье познания истины, это ученики и добрая слава. И в результате — бессмертие и великая власть... Тиран и гений не любят ли так разно?..

Когда Аполлон замолчал, с минуту стояла тишина. Потом дамы зааплодировали, и господа поддержали их.

Аполлону показалось, что его рассуждение каким-то образом задело фон Остероде. Тот аплодировал вместе со всеми, но при этом глаза его были холодны, а лицо напряжено. И в этот день Остероде не был красноречив.

С темы тирана и гения господа переключились на Россию. Вот уж где простор для тирана, вот где невозделанная нива для гения!.. Сетовали: сколь много тиранов! Сожалели: сколь мало гениев!.. В отличие от всех европейцев — как угнетен русский человек!.. И в жизни своей, устроенной крайне неразумно, не может показать все заложенные в него возможности... У Луны две стороны — темная и светлая. Так же и у России: светлая сторона — сторона воинской доблести и славы, сторона героических подвигов и побед; и темная позорная сторона — рабство народа. Тиранов устраивает такое положение дел, они живут от этого положения, сосут из простолюдина соки. А простолюдин в массе своей безропотен...

Слушая ораторов, Аполлон подошел к окну и, отодвинув портьеру, выглянул на улицу. Стояла тихая летняя ночь. За чугунной оградой сквера лакеи и кучера съехавшихся господ жгли костер. В отдалении темнели экипажи, вырисовывались контуры дремлющих лошадей.

Карнизов был человек жестокий по натуре. От людей, которые его окружали, ему удавалось свою жестокость скрывать, хотя поручик и сам не знал, зачем ему нужно непременно скрывать жестокость. Наверное, потому, что вынужден был считаться с общественным мнением, которое утверждало: жестокость — это нехорошо. На службе жестокость ему только помогала. Даже более того, дорога жестокости была дорогой его карьеры. И он старался.

Отдав дань жестокости на службе, Карнизов приходил домой утомленным (смутно было в отечестве, потому в крепости — работы через край), но удовлетворенным. Иначе не поздоровилось бы Карлуше, которого поручик любил... Была у поручика одна черта, странность. Ему доставляло удовольствие мучить существа, которые он любил. Когда-то он мучил Карлушу, а Карлуша принимал страдания спокойно, с философскими пониманием и стоичностью и с ответной любовью к своему хозяину. Потом Карнизов стал приходить со службы утомленным — времена изменились, — и Карлуша вздохнул облегченно (верно, миллионы и миллионы таких Карлуш, населяющих российские леса и нивы, веси и города, чувствуют облегчение, когда страна эта — не то богоизбранная, не то Богом проклятая — оказывается на смене эпох)...

Но каковы бы ни были утомление и удовлетворение поручика после службы, он, однажды прислушавшись к себе, понял, что с превеликим удовольствием помучил бы эту... смазливую горничную... как ее бишь!.. Устишу... Он посадил бы ее к себе на колени и позаламывал бы ей пальчики. У Устиши пальчики такие пухленькие и розовые — совсем не такие пальчики должны быть у горничной девушки, выполняющей иногда и грязную работу... Фантазия разыгрывалась у Карнизова... Карнизов заламывал бы ей пальчики и внимательно смотрел бы ей в лицо... Нет, не столько в глаза, сколько на язычок смотрел бы. Он такой бойкий у нее, говорливый, быстрый, остренький и влажный... Карнизов заставил бы ее высунуть язычок... А еще...

О, это имело любопытную перспективу!..

Совсем недавно Карнизов понял, что его не оставляет равнодушным Милодора. Более того — она забирает над ним все большую власть. Ах, как помучил бы он ее!.. Заламывать пальчики? Этим бы не обошлось. У нее такая красивая шея, что распаляются самые отчаянные фантазии. Царапина на этой шее или ссадина разве не взволнуют? А капелька крови — алая на белой-белой коже!.. От этого можно с ума сойти...