Страница 10 из 78
Аполлон, отметив проницательность Черемисова, не стал прежде времени говорить о том, что уже пишет «для души»... Даже издателю. А может, точнее сказать: именно издателю.
Вернувшись, Аполлон поднялся к себе на «аттиковый этаж» (что значительно благозвучней, нежели — чердак) и застал под дверью своей комнаты Устинию с подносом.
Удерживая поднос одной рукой, девушка с самым тревожным видом стучала в дверь и даже не услышала, как Аполлон появился у нее за спиной.
Он легонько тронул ее за плечо, служанка вздрогнула и оглянулась. Губы девушки дрожали. Но она быстро справилась с испугом:
— Господи! Вы уже поднялись?.. Аполлон открыл дверь ключом.
— Я не из тех, кто спит долго. А ты, как будто, думала иначе?
— Слишком мало вас знаю, — горничная уже была прежняя словоохотливая Устиния. — Молодые ученые господа всегда спят много — потому что читают и пишут по ночам. Вот я и думала: мне не добудиться... Госпожа велела передать, что она свободна до полудня — если вам угодно сегодня решить все дела... И послала завтрак.
Войдя в комнату за Аполлоном, Устиния поставила поднос на стол и огляделась удивленно. Должно быть, не ожидала того порядка, какой увидела.
Аполлон усмехнулся:
— Хочешь сказать: молодые ученые господа нуждаются в няньках?
Девушка улыбнулась:
— Все бы были такие жильцы!... Доктор Федотов, например, устроил сущий беспорядок в своих апартаментах и очень злится, если я что-то перекладываю на другое место. И вообще говорит, чтобы я к нему не входила... А как же убираться?! — девушка, с удовольствием глядя на Аполлона, теребила оборки на своем накрахмаленном переднике. — А художник Холстицкий повсюду разбрасывает грязные тряпки — он ими вытирает кисти. И красками заляпал весь пол.— приходится ножом соскребать. Бумагами очень сорит. И тоже злится, когда я прихожу с уборкой... Он, конечно, добрый человек, но очень больно щиплется...
— Щиплется? — Аполлон с интересом, но как бы мельком, оглядел ладную фигурку девушки. — Я его понимаю. Он, наверное, веселый человек...
— Когда как, — Устиния стояла у двери. — Когда работой доволен, он весел, он добрая душа. А бывает мрачен. Однажды порезал портрет ножом.
Аполлон покачал головой:
— Любопытно...
— Господин полицеймейстер заказал ему портрет, — девушка хихикнула, глаза ее весело заискрились, — и все был недоволен этим своим портретом. Говорил: почему щеки висят? почему нос — картошкой? Велел переписать — чтобы щеки были поглаже, как у молодого, чтобы нос был не картошкой. А нос у него и в самом деле картошкой. Куда от этого уйдешь?.. Холстицкий переписывал, переписывал, а потом схватил нож и — по этому самому носу. Хорошо, господина полицеймейстера не было рядом, а то случился бы скандал...
— И чем же кончилось?
— А чем могло? Заказчик — прав... Орлиным носом и закончилось. Господин полицеймейстер остался доволен...
Аполлон снял плащ, стряхнул пылинку с сюртука. Сюртук был далеко не новый, но это, разумеется, не мешало Аполлону держаться с достоинством... Анекдот, рассказанный Устинией, позабавил его.
Аполлон подошел к окну... Уже довольно высоко стояло солнце. Город был свеж после ночного дождя, холодный воздух прозрачен. На душе — томительно и трепетно, как если бы Аполлон остановился на пороге храма, к которому шел издалека и через тернии.
Коснувшись лбом холодного стекла, он спросил:
— А много ли еще сдает комнат госпожа? Устиния взялась перечислять:
— Еще живут чиновник, письмоводитель, буфетчик, кухмистер-француз, некий дядька, занимающийся извозом...
— И комнаты у них подороже? — Аполлон не без некоторой иронии подумал, что чиновник и буфетчик, а тем более дядька, занимающийся извозом, Горация и Вергилия не переводят и философских трудов не пишут, но жилье снимают получше; так уж устроен этот свет.
Горничная предпочла уйти от прямого ответа:
— Есть и подешевле: в подвале сапожник живет. Дочка у него болеет часто... Аполлон пригубил кофе.
— Хорошо. Проводи меня к госпоже. Дом большой, как бы мне не заблудиться.
Глава 8
Они спускались по чугунной лестнице. Устиния впереди, Аполлон следом. Аполлон думал о Милодоре, которую сейчас увидит, а если быть точнее, то не столько думал, сколько лелеял одну мысль — как хороша была вчера ее улыбка!...
— Слышите, ступени гудят? — голос Устинии едва пробивался к его сознанию. — Есть, конечно, и постарее дома на Васильевском. Но и этот очень старый...
— Конечно, старый... гудят...
Аполлон, тешась мыслью о Милодоре, слушал краем уха...
... На месте этого дома некогда стояла просторная крестьянская изба, потом — был построен типовой мазанковый домик. И только затем поставили каменный дом. Строилась чуть ли не одновременно вся улица. Некий швед, адмирал, перешедший на службу к российскому государю, оплачивал строительство дома. Когда адмирал умер, дом был куплен богатым русским заводчиком, поставлявшим для императорского Монетного двора колыванское и нерчинское серебро. Этот заводчик и отделал дом мрамором, дубом и кипарисом, заказал художникам росписи; много денег вложил, но и жил здесь долго. Потом заводчик перебрался на Адмиралтейскую сторону, а этот дом кому-то продал... В 1812 году здесь временно располагалось одно из отделений госпиталя; в зале, в котором когда-то танцевали мазурку, работали хирурги; стояли несколько столов для этих хирургов, а вокруг — все носилки, носилки... с ранеными; со столов кровь лилась, кое-где даже впиталась в паркет — есть до сих пор темные пятна, которые не оттереть... В каком году этот дом купил бывший хозяин — муж Милодоры — Устиния не знала...
Они прошли по третьему этажу и столкнулись в коридоре с худощавым господином — смуглым, с впалыми щеками и внимательным взглядом. Господин посмотрел на девушку добро и даже как бы насмешливо. А Аполлону вежливо кивнул.
Когда худощавый господин был уже далеко, Устиния шепнула Аполлону:
— Это тот самый лекарь Федотов...
Изначально дом не был предназначен под наем жилья. Он был — роскошный особняк, который, правда, со сменой хозяев пришел в некоторую ветхость. Но дом оставался все еще достаточно крепок — и если к нему приложить хозяйскую руку, он мог простоять хоть лет двести. Просторные помещения третьего этажа поделили деревянными стенами и оштукатурили их; недорого меблировали. Это уже делали при госпоже. После смерти хозяина госпоже пришлось несладко. От сдачи комнат был единственный доход; была, впрочем, еще деревня — и довольно большая,— но в результате неурожаев последних лет хозяйство крестьян пришло в совершенный упадок, и хозяйке рассчитывать на прибыли с этой стороны не приходилось.
После короткого стука Аполлон вошел в кабинет.
Здесь действительно было много книг — три стены полностью заставлены ими. Поблескивали золотом корешки. Обставлен был кабинет старой, еще, может, прошлого века, темной и массивной мебелью.
Милодора в атласном стеганом халате стояла за конторкой и что-то писала. Когда Аполлон вошел, она подняла на него глаза и вежливо улыбнулась:
— Вот и вы, господин Романов!... Принесли? — она не была уже так напряжена, как вчера, при первой встрече.
Ветер нес по небу облака, и время от времени проглядывало солнце; вот и сейчас солнечные лучи упали в окно. Милодора в их свете была вся такая свежая и будто прозрачная. И необычайно притягательная: Аполлон едва справился с желанием подойти к ней ближе и дотронуться до нее.
Аполлон положил ей на конторку свои бумаги. Невзначай бросил взгляд на французскую книгу, к которой, видимо, обращалась Милодора; это был Франсуа Шатобриан — что немало удивило Аполлона (молодая женщина, читающая Шатобриана, уже этим своим интересом демонстрирует ум).
Милодора едва глянула в бумаги. Любопытство мелькнуло у нее в глазах:
— Ваше имя отчего-то знакомо мне...
— В этом нет ничего удивительного, если принять во внимание, что я однофамилец государя, — замечание Аполлона вполне можно было расценить как тонкую шутку.