Шлюпка

— Кого сейчас понесет в Европу? Там война в разгаре!

При упоминании о войне полковник расправил плечи и с готовностью подтвердил: «Вот именно», однако Харди, мрачно взглянув на обоих, возразил:

— Есть ведь регулярные рейсы. Вы, главное дело, не зевайте, а то, не ровен час, угодим какой-нибудь посудине под киль.

В ожидании встречного парохода субтильный человечек — как выяснилось, священник — повел нас в молитве. При совершенно заурядной внешности у него оказался чарующий голос, и, когда он заговорил, я уже не могла отвести от него глаз. Позднее я обнаружила, что, рассуждая о малознакомых материях, он терял этот дар и только в молитве обретал себя; слова его разносились над водой, объединяя нас всех. Этот человек определенно нашел свое призвание, а я уже не впервые задалась вопросом: если обстоятельства вынуждают тебя играть роль, противную твоей природе, правомерно ли считать это человеческой трагедией? Впоследствии мне пришлось пересмотреть свое мнение о священнике, и его тенорок стал казаться мне свидетельством слабости, но тогда отрадно было смотреть на это одухотворенное верой лицо и слушать, как высокий голос вдыхает жизнь в древние слова молитвы.

Несмотря на общую цель, среди пассажиров начались дрязги, вызванные мелочной завистью. Сидевшие вдоль бортов сильнее рисковали промокнуть от брызг, чем устроившиеся в середине, а когда мистер Харди установил очередность пользования «дортуаром», одна бесцеремонная особа, миссис Маккейн, потребовала обеспечить право на внеочередной отдых для дам ее возраста. Никаких доводов она не слушала, но, пролежав под брезентом считаные минуты, заявила, что там невыносимо жарко, а потому ее очередь следует передвинуть на ночное время. Из-за большой скученности перемещаться по шлюпке было опасно, и, когда миссис Маккейн, возвращаясь на место, пошатнулась, через борт потоком хлынула вода, отчего мистер Харди рявкнул:

— Сидеть по местам, никому не вставать без моего разрешения!

Мистер Хоффман первым высказал то, о чем думали все: шлюпка перегружена. Через пару минут полковник Марш указал на гравированную латунную табличку, прикрученную к правому борту, рядом со вторым рядом весел: «Вместимость 40 человек». Хотя нас было всего тридцать девять, все видели, что шлюпка сидит в воде слишком низко и спасает нас только штиль. Надпись на табличке озадачила всех, и в первую очередь дисциплинированного полковника Марша: он хотел не только порядка во всей вселенной, но однозначности правил.

— Одно дело — устное распоряжение, — твердил он, — но кто-то же выгравировал эти цифры на века! — Беспрестанно протирая пальцами латунь, он пересчитывал по головам тридцать девять пассажиров и удрученно качал своей крупной головой по поводу такой несуразицы.

В какой-то момент он попытался найти понимание у мистера Харди, но тот лишь огрызнулся:

— А что вы предлагаете? Жалобу настрочить?

Впоследствии мы выяснили, что длина этого плавучего средства составляла двадцать три фута, ширина — семь футов в самой широкой части, а осадка — менее трех футов по центру и что прежние владельцы «Императрицы Александры» в целях экономии внесли поправки в проект спасательных шлюпок, которые теперь, в силу своей конструкции, могли вместить только восемьдесят процентов от запланированного предела в сорок человек. А заказ на таблички, очевидно, изменить не потрудились. Думаю, наша шлюпка не затонула в первый же день только благодаря тому, что в ней оказались преимущественно женщины, причем стройные, весившие меньше среднего.

Мистер Хоффман и мистер Нильссон часто сидели голова к голове, отчего у меня возникало впечатление, будто их что-то связывает, но, поскольку их места были на корме, а мое — в первой трети шлюпки, ближе к носовой части, ни поговорить с ними, ни расслышать их беседу мне не удавалось. Иногда они втягивали в разговор мистера Харди, хотя тот по большей части держался отчужденно. Перемещение по шлюпке давалось нам с трудом, и, когда очередная тройка женщин, направляясь к «дортуару», сделала неосторожное движение, шлюпка опять зачерпнула бортом воду. Мистер Нильссон шутливо поинтересовался, не желает ли кто-нибудь поплавать, а еще лучше — вдвоем, но полковник Марш его окоротил:

— Неплохая мысль. Покажите пример — сигайте за борт.

— Да тут никто, кроме нас с Харди, ни бельмеса не смыслит в судоходстве, — парировал мистер Нильссон и объяснил, что вырос в Стокгольме, где яхты едва ли не привычнее автомобилей. — Столкнете меня за борт — вам же будет хуже, — вызывающе добавил он, и от его шутливого настроя не осталось и следа.

— Речь идет не о том, чтобы сталкивать кого-то за борт, — речь идет о добровольцах, — резонно заметил мистер Хоффман, но тогда еще мы находились в шлюпке менее двух суток.

На море почти все время стоял штиль, и мы пока верили, что спасение близко. Мало-помалу Харди перестал отмахиваться от замечаний мистера Хоффмана и, похоже, начал к нему прислушиваться. Еще утром, в ответ на предложение как-нибудь объединиться с другими шлюпками, он громогласно заявлял:

— Нечего пороть горячку. Нам бы не пропустить пароход или траулер.

Однако теперь эта троица все чаще о чем-то переговаривалась, и к вечеру, когда мистер Хоффман опять стал излагать свои планы на случай экстренной ситуации, Харди согласно кивнул и устремил взгляд за горизонт, как будто увидел нечто скрытое от других.

— Если поднимется ветер, спорить и препираться будет поздно, — услышала я слова мистера Нильссона, обращенные к полковнику Маршу. — Планы нужно строить заблаговременно — для верности.

Однако мистер Харди был не из тех, кто повинуется чужим приказам, и у меня возникло такое чувство, будто мы все стали заложниками каких-то тайных помыслов, но в тот миг мои мысли сковало страхом; только сейчас, находясь во власти совершенно иных сил и оглядываясь назад, я могу предположить, что сети интриг и обмана плелись в шлюпке с самого начала.

Как ни странно, с течением времени в голове у меня прояснилось. В первые часы после кораблекрушения ужас лишил меня способности трезво мыслить: я не чувствовала ни холода, ни жары, ни голода, ни жажды, принимала желаемое за действительное и докучала сидевшей рядом девушке: «Что там такое, Мэри-Энн? Впереди, чуть левее. Блестит на солнце, видишь?»; или: «Что там за темное пятно, Мэри-Энн? Похоже, корабль, да?»

К вечеру второго дня, когда громадный оранжевый шар солнца тяжело опустился в океан, люди уже достаточно отошли от первого потрясения, чтобы начать жаловаться на затекшие мышцы и промокшие ноги. Мистер Хоффман объявил:

— Если добровольцы не сыщутся, будем тянуть жребий.

Тут молчаливая Аня Робсон, о которой Мэри-Энн говорила «дамочка из третьего класса», бросила на мистера Хоффмана суровый взгляд и накрыла сынишку, Чарльза, полой своего плаща. Она не хотела, чтобы ребенок такое слышал.

— Следите за своей речью, — неизменно повторяла она, если кто-то из мужчин заговаривал о смерти или отпускал крепкое словцо. — Здесь дети.

Не понимаю, почему она так остро реагировала, — видимо, это позволяло ей забыть о море, которое бесконечностью простиралось вокруг, меняя цвет от синего к серому, когда на солнце набегала тучка, или от серого к алому, когда пылающее светило спускалось к горизонту. Молодая немка по имени Грета Виткоппен разрыдалась, и вначале я решила, что она боится наступления темноты или скорбит о потере кого-то из близких, но потом стало ясно, что ее устрашали мужские разговоры.

Миссис Грант наклонилась к ней и похлопала по плечу:

— Успокойтесь. Вы что, мужчин не знаете?

Это мгновенно привело Грету в чувство, и она во всеуслышание заявила:

— Только людей пугают. Зачем говорить такие вещи?

В другой раз она обратилась непосредственно к мистеру Харди:

— Советую задуматься, как вы выглядите в глазах общества.

— В глазах общества! — ухмыльнулся Харди. — Общество знать не знает о моем существовании.

— Со временем узнает, — решилась она. — И будет судить ваши дела.