Лабиринт

— Господа мои, — прогрохотал он, — господа мои, прошу тишины. Будет говорить ваш сеньер, Раймон Роже Тренкавель, виконт Каркассоны.

Тренкавель выступил из тени, приветственно раскинув руки. В зале стояла тишина — все замерли в молчании.

—  Benvenguda, господа мои, владетели и верные друзья, — заговорил он. — Добро пожаловать. — Голос виконта, несмотря на его молодость, был тверд и звучен, как колокол. — Benvenguda a Carcassona!Благодарю за ваше терпение и за ваш приход. Спасибо вам всем.

Пеллетье обвел глазами море голов, пытаясь уловить настроение толпы. Он различал в лицах любопытство, волнение, самолюбивые опасения, страх — все это было объяснимо. Пока неизвестно, зачем их созвали и, в первую очередь, чего хочет от них Тренкавель, никто не знает, как держаться.

Я горячо надеюсь, — продолжал виконт, — что праздничный турнир состоится в конце месяца, как и ожидалось. Между тем сегодня мы получили сведения настолько важные и влекущие столь далекоидущие последствия, что я счел должным разделить их с вами. Потому что они касаются каждого из вас. Ради тех, кто не присутствовал на последнем совете, позвольте напомнить вам положение дел. Разгневанный бессилием своих легатов и проповедников, присланных обратить свободный народ этих земель в повиновение Римской церкви, на прошлую Пасху его святейшество папа Иннокентий III провозгласил крестовый поход, дабы избавить христианские земли от того, что он называет «заразой ереси», невозбранно распространяющейся в землях Рау d'Oc. Так называемые еретики, Bons Homes, по его словам, хуже даже сарацинов. Однако каким бы страстным и красноречивым ни был его призыв, к нему все остались глухи. Король Франции не откликнулся. Никто не спешил поддержать его. Предметом его ненависти был мой дядя, Раймон VI, граф Тулузский. В самом деле, именно неосторожные действия моего дяди, вызвавшие убийство папского легата Петра де Кастельно, впервые заставили Его Святейшество обратить взгляд на наши земли. Дядю моего обвиняют в том, что он попустительствует распространению ереси в своих и, следовательно, в наших владениях. — После короткой паузы, Тренкавель поправился: — Нет, не попустительствует, а поощряет Bons Homes искать прибежища в своих владениях.

Иссушенный постами монах, стоявший у самого возвышения, поднял руку, желая заговорить.

— Святой брат, — быстро отозвался на его движение Тренкавель, — прошу у тебя еще немного терпения. Когда я закончу, все получат возможность высказаться. Еще будет время для дебатов.

Монах с недовольным видом уронил руку. — Грань между терпимостью и поощрением, друзья мои, неуловимо тонка, — негромко продолжал виконт, а Пеллетье незаметно кивнул, одобряя искусное ведение дела. — И потому, хотя я признаю, что благочестие моего высокочтимого дяди не столь твердо, как хотелось бы, — он выдержал паузу, давая слушателям возможность выразить свое неодобрение, — и, хотя его поведение вряд ли можно назвать безупречным, не нам решать, кто прав, кто виноват в этом деле. — Он улыбнулся: — Пусть священники спорят о богословии и оставят нас, прочих, в мире.

Он помолчал, и по лицу его прошла тень. В голосе уже не было улыбки.

— Не впервые пришельцы с Севера угрожают независимости и суверенности наших владений. Не думаю, чтобы эта угроза осуществилась. Не могу поверить, чтобы кровь христиан пролилась на христианские земли с благословения католической церкви. Мой дядя в Тулузе смотрит на вещи мрачнее. Он с самого начала предполагал возможность вторжения. Для защиты своих земель и суверенной власти он предлагал нам союз. Вы помните мой ответ: что мы, народ Рау d'Oc, живем в мире с соседями, будь то Bons Homes, евреи или даже сарацины. Если они соблюдают наши законы, уважают наши обычаи, то они принадлежат к нашему народу. Таков был тогда мой ответ. — Виконт помедлил. — И таков будет он и теперь.

При этих словах Пеллетье снова одобрительно кивнул, видя, как волны согласия расходятся по Большому залу, захватывая даже епископов и священников. Только тот одинокий монах — доминиканец, судя по цвету рясы, — не поддался общему настроению.

— Мы иначе понимаем терпимость, — пробормотал он с резким испанским выговором.

Из задних рядов прозвучал еще один голос.

— Прости, мессире, но все это нам известно. Эти новости устарели. Что теперь? Зачем ты созвал нас в совет?

Пеллетье узнал ленивую, наглую интонацию самого склочного из пяти сынков Беренгьера де Массабрака и собирался вмешаться, но сдержался, почувствовав на своем плече руку виконта.

— Тьерри де Массабрак, — нарочито снисходительно заговорил Тренкавель, — мы благодарны за твой вопрос. Однако среди собравшихся, возможно, есть и такие, кто лучше тебя знаком со сложностями дипломатии.

В зале раздались смешки, и Тьерри покраснел.

— Но ты вправе спросить. Я созвал вас сегодня сюда потому, что положение переменилось.

Никто не подал голоса, но настрой зала ощутимо изменился. Виконт почувствовал настороженное внимание слушателей, однако, как с удовлетворением отметил Пеллетье, не подал виду и продолжал говорить все так же уверенно и властно:

— Этим утром мы получили известие, что угроза вторжения с Севера значительнее — и ближе — чем мы предполагали. Воинство — так называет себя это безбожное полчище — собралось в Лионе в день Святого Иоанна Крестителя. По нашей оценке, в город съехалось около двадцати тысяч рыцарей, и с ними невесть сколько землекопов, священников, конюхов, плотников, клерков, лодочников… Воинство выступило из Лиона во главе с этим белым волком, Арнольдом-Амальриком, аббатом Сито.

Он помолчал, обводя глазами зал.

— Я знаю, что это имя железом разит сердца многих из вас.

Многие из советников постарше важно закивали.

— С ним — католические архиепископы Реймский, Сенский и Руанский, а также епископы Отона, Клермона, Невера, Байе, Шартра и Лизье. Что до военного руководства, то, хотя король Франции не ответил на призыв к оружию и не позволил своему сыну выступить вместо себя, однако в войске много баронов и могущественных владетелей Севера. Конгост, тебе слово!

Услышав свое имя, эскриван немедленно отложил перо. На лоб ему падали мягкие влажные волосы, кожа от многолетнего пребывания под крышей сделалась рыхлой и бледной до прозрачности. Конгост с показной важностью поднял свою большую кожаную сумку и извлек из нее пергамент. Казалось, его потные ладони живут собственной, отдельной от хозяина жизнью.

— Не тяни, парень, — нетерпеливо пробормотал себе под нос Пеллетье.

Прежде чем приступить к чтению, Конгост выпятил грудь, многозначительно откашлялся и наконец произнес:

— Одо, герцог Бургундский; Эрве, граф Неверский; Сен-Поль, граф Овернский; Пьер д'Оксер, Эрве де Женев, Ги д'Эвре, Гоше де Шатильон, Симон де Монфор…

Конгост читал пронзительным бесстрастным голосом, однако каждое имя падало, словно камень в сухой колодец, эхом отдаваясь по залу. Все это были могущественные враги, влиятельные бароны северных и восточных земель, располагающие средствами, деньгами и людьми. Таким противником невозможно было пренебречь.

Мало-помалу сила и облик Воинства — l'Ost, — собравшегося против южных земель, обретали очертания. Даже у Пеллетье, уже читавшего перечень, прошел по спине холодный озноб.

Теперь в зале стоял негромкий равномерный ропот удивления, недоверия, страха…

Пеллетье нашел взглядом катарского епископа Каркассоны. Тот внимательно слушал, и лицо его не выражало никаких чувств. Рядом стояли несколько катарских священнослужителей — parfaits, или Совершенных. Затем острый взгляд кастеляна выхватил из толпы Беренгьера де Рошфора, католического епископа Каркассоны, стоявшего, сложив ладони, в другом конце зала в окружении священников католических соборов Святого Назария и Сен-Сернена.

Пеллетье не сомневался, что, по крайней мере на время, де Рошфор предпочтет хранить верность виконту Тренкавелю, а не папе. Но надолго ли хватит его верности? Человеку, который служит двум господам, доверять нельзя. Он изменит, и сие так же верно, как то, что солнце взойдет на востоке и зайдет на западе. Пеллетье не в первый раз задумался, не будет ли разумнее отослать церковников, дабы те не услышали ничего такого, о чем сочтут своим долгом сообщить своему начальству.