Солнечная

Итак, Том Олдос был поглощен изменением климата. Были у него другие темы? Да, были. Он был озабочен выхлопными газами своего автомобиля и нашел в Дагенеме инженера, который поможет ему перевести машину на электрическую тягу. Трансмиссия годится, проблема в аккумуляторе – его придется заряжать через каждые пятьдесят километров. Как раз хватит, чтобы доехать до работы, если держать скорость не выше тридцати километров в час. В конце концов Биэрд втянул Олдоса в сферу человеческого, спросив, где он живет. В однокомнатной квартире на задах дядиного сада в Хампстеде. По субботам он ездит в Суоффхем, навещает отца с больными легкими. Мать давно умерла.

Рассказ о матери должен был начаться, но они подъехали к дому. Биэрд перебил Олдоса, стал благодарить, ему хотелось поскорее расстаться, но Олдос вышел из машины и быстро обошел ее, чтобы открыть пассажиру дверь и помочь ему вылезти.

– Я сам, я сам, – с раздражением сказал Биэрд, но из-за набранных за последнее время килограммов это оказалось почти непосильной задачей – уж больно низкая была посадка у чертовой машины.

Олдос сопровождал его по дорожке, опять как нянька в психиатрической лечебнице, а когда они подошли к двери и Биэрд полез за ключом, спросил, нельзя ли воспользоваться туалетом. Как откажешь? Только они переступили порог, как Биэрд вспомнил, что сегодня у Патриции вторая половина дня свободна, – и в самом деле она стояла на верхней площадке со щегольским синим наглазником, в обтягивающих джинсах, светло-зеленом кашемировом свитере и турецких шлепанцах. Она спустилась к ним с милой улыбкой и, когда Биэрд представил их друг другу, предложила кофе.

Двадцать минут сидели они за столом в кухне, и Патриция была любезна, мило наклоняла голову, слушая рассказ Тома Олдоса о матери, сочувственно задавала вопросы и рассказывала о своей матери, которая тоже умерла молодой. Потом разговор стал более веселым, и, засмеявшись, она всякий раз встречалась взглядом с Биэрдом, не игнорировала его, слушала с полуулыбкой, когда он говорил, смеялась его шуткам и один раз тронула его за руку, когда хотела перебить. У Тома Олдоса вдруг обнаружились живость и юмор, и он смешил их рассказами об отце, теперь сварливом инвалиде, скармливавшем свой больничный обед прожорливому красному коршуну. Олдос то и дело отворачивался и улыбался, застенчиво потирая затылок под косичкой. И ни разу не вспомнил, что планета в опасности.

Так супруги дружно занимали веселого молодого гостя, и к тому времени, когда он собрался уходить, стало ясно, что произошло нечто волшебное, что отношение Патриции к мужу решительно изменилось. Биэрд проводил Олдоса до машины и, еще не смея верить, что его уловка с материализацией женского духа на лестнице удалась, поспешил в дом, чтобы узнать дальнейшее. Но кухня была пуста, на столе по-прежнему стояли чашки с опивками, и в доме тишина. Патриция закрылась в своей комнате и, когда он постучался, велела уйти. Она просто хотела помучить его, напомнив, как они раньше жили. Чтобы еще острее ощутил ее отсутствие.

Он не видел ее до следующего вечера, когда она ушла, оставив после себя запах незнакомых духов.

Шли недели, и мало что менялось. В начальной школе у Патриции начался осенний триместр. В конце дня она проверяла тетради, готовилась к урокам и раза три-четыре в неделю часов в семь или восемь уезжала к Тарпину. В октябре время перевели на час назад, она уходила по садовой дорожке уже в темноте – ее отсутствие стало полным. Из ее намерения позвать любовника домой на ужин ничего не вышло. Биэрду случалось уезжать из города вечером на собрание, и, вернувшись, он не замечал никаких следов пребывания Тарпина – разве что дубовый стол в столовой блестел сильнее да кастрюли и сковороды были непривычно расставлены по местам.

Но в начале ноября он вошел за лампочкой в кладовую рядом с задней дверью. Это было холодное помещение без окон с кирпичными и каменными полками, где вместо продуктов хранился разный домашний инструмент, всякое барахло и ненужные подарки. В наружной стене была вентиляционная щель, сквозь которую виднелось небо в клеточку, и прямо под ней на полу лежала грязная брезентовая сумка. Биэрд постоял над ней, наполняясь гневом, потом заметил, что сумка не застегнута, и раздвинул края ногой. Он увидел инструменты – разного размера молотки, гаечные ключи, мощные отвертки, а поверх всего – шоколадную обертку, коричневый огрызок яблока, расческу и – самое отвратительное – использованную бумажную салфетку. Тарпин не мог оставить сумку, когда работал в ванной – это было много месяцев назад, и Биэрд наверняка бы ее увидел. Все понятно. Пока он был в Париже или Эдинбурге, строитель пришел к Патриции прямо с работы, утром забыл инструменты, или они не понадобились, и она отнесла их сюда. Он хотел немедленно их выбросить, но ручки у сумки были черны от грязи, и Биэрду было противно прикоснуться к вещи, принадлежащей Тарпину. Он нашел лампочку, пошел на кухню и налил себе виски. Было три часа дня.

На другой день, холодным воскресным утром, он нашел адрес Тарпина на счете и, решив не бриться, выпил три чашки крепкого кофе, надел старые кожаные ботинки, прибавлявшие сантиметра два к его росту, толстую шерстяную рубашку, в которой руки выглядели мускулистее, и поехал в Криклвуд. По радио – исключительно американские дела. Комментаторы все еще пережевывали подрыв американского военного корабля «Коул» группой «Аль-Каеды» в прошлом месяце, но главная тема была все та же, она тянулась все лето и осень, испытывая его терпение. Буш против Гора. Биэрд не был гражданином США, не участвовал в их выборах, но служба новостей, которую ему приходилось оплачивать, принуждала его следить за всеми незначительными поворотами кампании. Он был воинственно аполитичен – до кончиков ногтей, как он говорил. Ему не нравились горячие не-споры, старания каждой стороны неправильно понять и неправильно изобразить другую, амнезия, тянувшаяся хвостом за каждым поднятым «вопросом». Для Биэрда Соединенные Штаты были поразительным обществом, владевшим тремя четвертями мировой науки. Остальное было пеной, в данном случае – борьбой внутри элиты: привилегированный сын бывшего президента тягался с высокорожденным сыном сенатора. Избирательные пункты, кажется, давно закрылись, Гор позвонил Бушу и взял назад свое признание в поражении: результаты во Флориде рознились ничтожно, требовался пересчет. «Со времени моего прошлого звонка обстоятельства изменились», – так сдержанно выразился Гор.

На своем посту оба будут связаны одними и теми же ограничениями, давлением одних и тех же фактов, влиянием советников, окончивших одни и те же университеты, впитавших одну и ту же идеологию, – детали же Биэрду были неинтересны. Для мира в целом, размышлял он, проезжая через Суисс-Коттедж, нет существенной разницы, Буш или Гор, Труляля или Траляля будет президентом первые четыре года или первые восемь лет двадцать первого века.

Прошлый вечер с виски заронил безоблачную удаль и приятное чувство неуязвимости. Он понимал теперь, что относился к ситуации чересчур серьезно. Неверная жена? Найди себе другую! У Криклвуда был похмельный, умиротворенный вид, пешеходов мало, и безмятежность воскресного утра напомнила ему, что цель его поездки – всего лишь утолить свое любопытство. Он вправе знать, где проводит половину недели Патриция и как живет его соперник. Через пару километров, после нескольких поворотов дорога к Тарпину оказалась четырехполосным городским шоссе километра полтора длиной, соединявшим две магистрали, – временный, случайный райончик, где дома довоенной постройки имели боевую, обветренную наружность. Он поставил машину на площадке перед въездом и посмотрел на дом, прежде виденный на фотографии, – на подморенные сосновые перекладины, прикрепленные болтами к фасаду, чтобы было похоже на фахверк елизаветинских времен, на моторку, неудобно пристроившуюся на прицепе, – под истрепанной ветром пластиковой накидкой могла прятаться и гребная лодка, – на черный столб с четырехугольным фонарем перед входной дверью, выполненной в георгианском стиле, на смелое новое украшение, лежащее на бетоне среди тщательно прополотых клумб, – красную телефонную будку. Между почти черными досками стены сияли свежей побелкой, цветастые занавески за окнами в свинцовых переплетах были раздвинуты и аккуратно присобраны.